Верт Уильямс - Ада Даллас [Ada Dallas]

Таким образом, у меня, по существу, не оставалось шансов выпутаться. Я мог лишь надеяться, что, поскольку улики имеют косвенный характер, меня могут признать виновным, однако не заслуживающим смертной казни. Увы, напрасная надежда. Присяжные совещались час двадцать одну минуту и признали меня полностью виновным, после чего судья вынес мне смертный приговор.

Это потрясло меня так, как я всегда и предполагал. Колени у меня ослабели, но я удержался на ногах и в обморок не упал.

Должно быть, подсознательно я всегда знал, что именно такой конец меня ожидает.

Как все это несправедливо! Я не убивал Аду. Она сама убила себя. Если бы меня приговорили к смертной казни за убийство старухи, это было бы отчасти справедливо. Вот и пришла последняя «посылка». Та, которую я столько ждал. Но не в том виде, что я думал. Я не собирался убивать Аду.

В камере смертников я сидел уже четвертый месяц. Дважды удавалось добиться отсрочки казни.

— Последний месяц, — предупредил меня мой главный адвокат, пожилой, лысый человек. — Сделано все, что можно. Большего я не в состоянии обещать.

— Что ж, вы и так сделали много, — заметил я, выписывая очередной чек, снова на крупную сумму. — Все же продолжайте ваши попытки. За деньгами я не постою.

— Будем продолжать. Но чудес не бывает.

Это было месяц назад. В моем распоряжении оставался месяц.

Забранное железной решеткой окно камеры выходит на восток. Каждое утро, когда я просыпаюсь, сквозь него просачивается серый рассвет, а цементный пол изрешечен огромными черными тенями. Когда же небо из темного делается бледным, я подхожу к окну и через переплеты решетки наблюдаю, как из-за домов появляется солнце. Небо становится то серым, то розовым, то оранжевым, над красной крышей одного из домов разгорается пламя, которое поднимается все выше и выше, и вот уже в небе висит чистый огненный шар. Сквозь квадраты решетки мне видна белая башня Капитолия, остроконечной стрелой уходящая в розовое небо. Кто виноват в том, что случилось?

В окно доносится благоухание росы на траве, аромат воды, которой поливают асфальт, и запахи тюремной кухни. Теперь я понял, как хорошо жить на свете. Раньше я этого не понимал. Чтобы понять, что означает утрата, нужно утратить. Хорошо жить на свете. Как мне невыносимо жаль расставаться с жизнью!

Тюрьма эта была сносная, не хуже других. Сравнительно чисто и без той вони, что бьет в нос при входе. В моем распоряжении были койка и стул, который я мог подставлять к перегородке, отделяющей мою камеру от соседней. Я садился около нее и подолгу беседовал с Джорджем Джонсоном, убийцей полицейского.

Кроме того, я вел разговоры с двумя надзирателями и помощником шерифа, а иногда и с шерифом. До перевода в камеру смертников надзиратели потешались надо мной, а порой и били. «Ну что, генерал? Каковы будут ваши приказания сегодня, генерал?»

Но как только меня перевели в камеру смертников, сразу все изменилось. Те же самые надзиратели сделались кроткими и любезными и, казалось, стыдились своего прежнего поведения. Меня угощали и жадно смотрели, как я ем или пью. Один из надзирателей ежедневно покупал мне газету на собственные деньги, а шериф со своим помощником регулярно являлись проверить, не нуждаемся ли мы с Джонсоном в чем-нибудь. Два-три раза в неделю нам даже готовили отдельно от других заключенных, что уж и вовсе шло вразрез с тюремными правилами.

После того как я переступил порог камеры смертников, все без исключения стали проявлять ко мне участие. Вероятно, чувствовали, что вместе со мной уйдет и какая-то часть их самих и что очень скоро и им придется распрощаться с жизнью. Умру я, но и всем остальным суждено умереть.

Когда я только появился в тюрьме, все явно считали меня законченным мерзавцем. Теперь они, по-моему, так не считают.

Нет, я не мерзавец. Хотя долгое время никто в этом не сомневался. Только я знал, что нет.

Как в армии. У нас в армии тоже любят приклеить тебе ярлык. Весь личный состав проходит классификацию, согласно которой тебя и определяют на службу, и верхним этажам Пентагона абсолютно наплевать, нравится ли тебе твоя классификация и согласен ли ты с ней. Они регулируют перфорирующее устройство в электронно-счетной машине сообразно своим нуждам, пропускают через нее твою карту, и как только карта прошла через устройство, тут ты и влип.

В моей карте, наверное, было уточнено: «убийца, бандит, мерзавец».

А я вовсе не чувствую себя убийцей, бандитом и мерзавцем. Я неплохой малый. Был, во всяком случае. И не я виноват в том, что со мной произошло.

Так ли? Действительно ли я был неплохим малым? Или всю жизнь я был убийцей и бандитом?

Я решил поразмыслить над этим.

Я попросил дать мне бумагу и карандаш и принялся за, так сказать, оценку ситуации, как учили нас в военной школе.

Мне хотелось начать с самого начала, но я не знал, когда оно было, это начало.

Когда увлекся Адой так, что был готов на все, лишь бы заполучить ее?

Нет. До этого. Я и до этого, расправляясь с людьми, испытывал удовольствие, хотя не признавался в этом и самому себе. Меня стали обзывать мерзавцем, кем я, собственно, и был, задолго до знакомства с Адой.

В армии, когда я начал командовать людьми, и мне это нравилось?

Нет, раньше.

Так я и не сумел определить, когда это началось. Где-то в какой-то период жизни я вдруг стал получать удовольствие от того, что причинял боль.

Поэтому я написал на листке бумаги: «Любит обижать других».

А рядом уточнил: «Не его вина».

Но я не был уверен в полной справедливости своего вывода, а потому поставил вопросительный знак в скобках.

Затем я написал: «Убил женщину».

И задумался. Тут сомнений не было: я виноват. Я мог и не убивать ее. Потому рядом я отметил: «Его вина».

Я убил женщину, рассуждал я, чтобы завладеть Адой, мне так хотелось ее, что я был готов на все и не мог с собой справиться. Но, подумав еще немного, я поставил вопросительный знак и рядом со вторым заключением.

Затем я написал: «Избивал людей». И тут же решительно рассудил: «Его вина».

Но вспомнил, что, размышляя над словами «Любит обижать других людей», засомневался в их справедливости, значит, и здесь место вопросительному знаку.

Затем я написал: «Убил Аду».

Убил я ее, разумеется, случайно. Она погибла только из-за того, что помешала мне убить Стива Джексона. Случайно все обернулось не так, как было задумано. Значит, мое намерение убить Стива Джексона было тоже ошибочным. Я не должен был покушаться на его жизнь, если хотел остаться в живых. Но мне не пришлось бы и делать этого, если бы я не убил ту женщину. И женщину не пришлось бы ликвидировать, если бы я не пылал такой страстью к Аде. И Аде, в свою очередь, не понадобилось бы прикончить эту женщину, если бы та ее не шантажировала. А женщина не стала бы шантажировать Аду, не будь Ада задолго до этого высокого класса шлюхой. Но и она не стала бы ею, если бы ей не пришлось завоевывать место под солнцем.