Верт Уильямс - Ада Даллас [Ada Dallas]

Я чуть не запутался в своих рассуждениях.

Поэтому рядом со словами «Убил Аду» я написал «Его вина» и поставил большой вопросительный знак. А немного подумав, зачеркнул те вопросительные знаки, которые относились к слову «убил».

Зачем обманывать самого себя?

Когда собираешься совершить убийство или какое-нибудь другое преступление, ты должен прежде всего сказать себе «да». И я произнес это «да». А когда произнес, оставалось только вонзить нож и спустить курок.

Поэтому я должен нести ответственность за оба эти убийства.

И как только я с этим согласился, сказав себе: «Да, это сделал я, только я один», мне сразу стало лучше.

Я почувствовал… облегчение. Незачем было снова объясняться с самим собой, я это совершил, ответ несу я, и все.

Тем не менее как в причине всего этого, так и в следствии еще оставались вопросительные знаки.

Все перепуталось. И что ты натворил, и что тебе причинили. И твои собственные действия, и какая-то доля удачи. То, что зависело от тебя, и то, что от тебя не зависело.

Я только отчасти виноват в том, за что мне суждено сесть на электрический стул.

Поскольку я согласился принять на себя ответственность за свое «да», значит, имею право сказать: «Я виноват только отчасти».

Потребовалась вся моя жизнь, чтобы это понять.

Осталось сделать еще одно. Я написал две строчки на листе бумаги: «Удостоверяю, что один несу ответственность за смерть Бланш…» Я остановился. «Черт побери, как ее фамилия?» Вспомнил: «Джеймисон». И подписался: «Роберт Янси».

Я вложил листок в конверт, заклеил его и написал: «Вскрыть после смерти Роберта Янси».

Итак, итог подведен. Я чувствовал себя бухгалтером, у которого к приходу ревизора все цифры сошлись. Или банкротом, который со стопроцентной точностью изложил на бумаге все, что требуется для суда по делам о несостоятельности. Мир сфокусировался; он стал более реальным, чем прежде.

Джордж Джонсон, который сидел в соседней камере за убийство полицейского, был воплощением того, что я всю жизнь презирал. Его уволили из армии за «плохое поведение», а точнее, за дезертирство как раз в ту пору, когда я в чине подполковника командовал пехотным батальоном. По профессии он был мелким бандитом и, отстреливаясь во время ограбления продовольственного магазина в северной стороне Батон-Ружа, убил офицера полиции, отца двух детей. Раньше я сказал бы про него: «Электрический стул — слишком легкое наказание для такой сволочи. Его надо либо не торопясь повесить, либо сжечь на медленном огне».

Теперь же я понимал, что между нами нет разницы. Через решетчатую перегородку, разделяющую наши камеры, мы с ним играли в кункен, и нравился он мне, пожалуй, больше, чем кто-либо другой. Неплохой он был малый, просто ему не везло всю жизнь.

Разумеется, и он произнес «да», когда спустил курок, да и до этого не раз сказал «да», поэтому-то, наверное, он и был мне больше всех по душе. Не из-за того, что ему причиняли беды, а из-за того, что сам причинял беду другим и не отказывался от ответственности.

— Не надо было так поступать, — не раз говорил он мне. — Теперь я это понимаю. Я не жалею, что занимался грабежом. Принимая во внимание все обстоятельства, не знаю, как бы я существовал, если бы время от времени не очищал кассу, но стрелять было незачем, не надо было его убивать. Тут я виноват. Кроме себя, мне некого винить. Зачем только я это сделал? Я сам себя ненавижу.

— А я жалею, — сказал я, — что убил старуху, хотя она занималась шантажом и поставляла проституток.

Когда мне отсрочили казнь, я предложил ему:

— Послушай, Джордж, давай мои адвокаты поработают на тебя. Они если и не сумеют отменить приговор, то уж во всяком случае найдут способ его отсрочить. А платить им буду я.

— Не надо, Боб. Большое тебе, конечно, спасибо, но не надо.

Я уж и забыл, когда меня называли Бобом.

— Брось, — сказал я. — Денег у меня много. Давай их наймем. Они будут откладывать и откладывать.

— Уж откладывали, Боб. Я устал ждать. Лучше покончить с этим раз и навсегда.

Но я не отказался от этой мысли и продолжал уговаривать его чуть ли не до самого конца. Однако он так и не согласился.

А потом уже и времени не осталось что-либо перерешать.

В ответ на свою просьбу он получил разрешение провести последнюю ночь не в помещении рядом с электрическим стулом, а в своей камере, возле моей. И всю ночь я просидел у перегородки, чтобы, если захочется, ему было с кем поговорить.

И мы разговаривали. Мы говорили обо всем. О том, какая из новых марок машин лучшая, о песнях тридцатых годов, о бейсбольных турнирах, словом, обо всем. Один раз он остановился в середине фразы и сказал: «Зачем я это сделал? О господи, зачем только я это сделал?» А потом, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать о рыжей девице, которая когда-то была у него в приятельницах.

И вдруг замолчал.

В тусклом свете красной лампочки из коридора мне было видно, что он лежит, уткнувшись в подушку.

— Джордж! — позвал я. — Тебе что, плохо?

Он поднял голову и, дважды вздохнув, спокойно ответил:

— Нет, все в порядке, Боб.

— Вот и хорошо.

— Боб! — Он помолчал. — Ты когда-нибудь… — Он, казалось, смутился и, рассмеявшись, закончил: — Ладно, скоро, наверное, сам узнаю.

Больше ему не хотелось разговаривать, видел я. Бедняга. У меня на глазах появились слезы. Эх, если бы что-нибудь сделать. Если бы. Но что, я не знал. Наступило такое время, когда помочь нельзя, когда с бедой нужно справляться самому.

До утра оставалось еще три часа. Он лежал и молчал. Когда потух красный свет в коридоре и первые лучи солнца пробились сквозь решетку, за ним пришли, чтобы отвести в последнее в его жизни помещение, где его побреют и подготовят.

Я не встал и не протянул ему руки.

— Прощай, Джордж, — сказал я. — Тебе не будет больно. Ты ничего не почувствуешь, просто уплывешь, и все. Счастливо тебе, Джордж.

Но он меня не слышал. Наверное, он был уже мертв.

Больше отсрочки не дали. В моем распоряжении остался месяц.

Прошел и этот месяц. Прошел и быстро и медленно. Время — странное понятие, а в камере смертников оно еще более странное, чем где-либо. Там и вечность и секунда — одно и то же. Что бы ни произошло в течение жизни, все занимает одинаковое временное пространство. Казалось, будто я, кроме камеры смертников, никогда и нигде не был, и вместе с тем всего минуту назад отец отхлестал меня прутом, я видел небо над Омаха-Бич, расчерченное красными полосами трассирующих снарядов, черная земля летела прямо мне в лицо, когда взрывались снаряды под Ремагеном, я с силой вонзал нож и слышал, как женщина охнула, я был с Адой среди деревьев, слышал, как идут танки по Канал-стрит, видел, как во тьме падает что-то белое. Все это было и далеко и близко-близко.