Нина Пушкова - Эликсир бессмертия

В августе, как всегда, Париж покидали почти все его жители. Автомобилей было немного. Вскоре Тристан выехал на скоростную трассу. Перед ним краснели задние фары автомобилей, которые он быстро оставлял позади, чтобы атаковать новый участок пути, новый плавный изгиб дороги. Дворники мерно стирали частые крупные капли дождя с лобового стекла…

В этот вечер, один в своей просторной, но казавшейся унылой квартире в полупустом летнем Париже, Тристан, наверное, меньше всего ожидал услышать этот звонок. Но как только услышал его, мгновенно понял: это она. Он не знал, откуда взялась эта уверенность, но именно её голос он ожидал услышать на другом конце трубки — и не ошибся.

Он вдруг понял, что все эти месяцы, когда он был без неё, он беспрестанно думал о ней — даже когда, казалось, совсем забывал. Она жила в каком-то тайном, скрытом от всех, а иногда и от него самого уголке его сердца. И он знал, что она вновь появится в его жизни. И он вновь зароется лицом в золото её длинных волос, и вновь ощутит тот неодолимый, судорожный порыв к её губам, её глазам, её телу, который он с неожиданным для себя восторгом испытал тогда, их единственной ночью в горах Швейцарии.

Дворники мерно стирали с лобового стекла крупные капли дождя. Он мчался к ней — к своей любимой женщине. Да, он уже знал, что любит её. И был уверен, что и она не забыла его. Не могла забыть…

Он вспомнил запечатлевшиеся навсегда в его памяти кадры из фильма «Мужчина и женщина», который он смотрел ещё впечатлительным, только начавшим мечтать о любви подростком: Жан-Луи Трентиньян за рулём своего «Мустанга» всматривается в залитую дождём ночную трассу, щётки сметают частые капли дождя с лобового стекла, он спешит — спешит навстречу к ней — к своей любимой женщине. Мужчина, спешащий к ждущей его женщине…

Он поймал себя на том, что, как только услышал голос Ники, тут же перестал вспоминать Инесс. С ней он провёл несколько месяцев после своего расставания с этой загадочной зеленоглазой русской, которая пришла словно ниоткуда, с неведомых просторов великой степи, простиравшейся от лесистых восточных границ Европы до песков Монголии, и ушла в никуда, ничего не рассказав, ничего толком не объяснив…

Токио. Он знал лишь, что она отправилась в Токио — со своим таинственным, немногословным отцом с чеканным профилем, больше напоминавшим воина Древнего Рима, чем русского бизнесмена, которым, как уже догадался Тристан, он, скорее всего, и не был. Но нет: Тристан знал ещё кое-что. И очень важное. Он помнил, как она смотрела на него тогда — в аэропорту, когда на несколько секунд всё вдруг исчезло и остались одни они. И замерли, связанные лишь проникающим в самое сердце единым взглядом. И казалось — ничего больше нет, и разлуки нет, только он и она, и её наполненные светом глаза, и облако светлых волос… Он помнил.

Да, Инесс… Она была великолепна. Magnifique. Так говорили все его друзья и даже бывшие подруги. Выпускница Сорбонны и топ-модель одного из ведущих домов haute couture Парижа. Стройная, черноволосая, темноглазая, с точёным породистым лицом, короткой энергичной стрижкой. Само воплощение успеха и красоты. Они познакомились в мае, на «Формуле-1» в Монте-Карло. С ней он словно вышел из затянувшейся душевной болезни, вновь ощутил вкус к жизни, еде, гонкам, быстрой безрассудной езде по горному серпантину, соединявшему Ниццу и Монако, захватывающим дух видам, открывавшимся на всё Лазурное побережье… На крутых виражах она кричала от ужаса и восторга, безотчётно впиваясь пальцами в его плечо, и к нему возвращалась его улыбка — открытая, беззаботная.

Все говорили им: «Вы созданы друг для друга». Инесс в такие минуты не могла сдержать радостного смеха и всегда посматривала на него, от волнения поправляя рукой безупречно лежавшие волосы, а он смущённо улыбался, потому что не мог, даже если бы захотел, не солгав, ответить: «Да, мы созданы друг для друга». Не мог. И знал почему. Потому что была Ника с зелёными русалочьими глазами, ускользающим, словно ветер в бесконечной степи, запахом, теплом её рук, ароматом её кожи… Она не отпускала его. А он не хотел — и не мог уйти.

Неделю назад он расстался с Инесс. Оставил её в слезах, осунувшуюся от переживаний и несбывшихся надежд на высокой террасе Эза, нависшего над захватывающим дух обрывом и волнующимся, беспокойным морем. Оставил потому, что видел её страдания и ощущал: он больше не должен давать ей надежду, не должен длить её переживания. Он не мог дать ей единственное, чего она хотела, — себя.

Дождь, нависший над Северной Францией, истончался, становился слабее. За спиной осталась граница с Бельгией. Серебристый «Порше» стремительно глотал километры — десяток за десятком, сотню за сотней. По радио — одна безликая мелодия, другая. Он их не слушал, погружённый в свои мысли и чувства. И вдруг — щемящее, приникающее вглубь, такое знакомое:

И Тристан вновь вспомнил незабываемые кадры из фильма, как бежали навстречу друг к другу по длинному пляжу Довиля вдоль кромки зеркально гладкого моря мужчина и женщина, чтобы соединить наконец свои влюблённые сердца…

В ночном тумане, опустившемся на плоские земли Фландрии, показались тусклые огни пригородов Брюсселя. Он знал этот город, и найти узкую улочку недалеко от одной из центральных площадей города ему не составило большого труда. Он издали увидел среди заснувших зданий светящийся огнями фасад отеля. Отеля, где его ждала она. Его женщина. Его жизнь. Его судьба.

Вот уже полчаса, как его сердце начало учащённо биться, во рту пересохло. Но усталости не было — словно не было и трёх часов безостановочной езды. Он стремительно вылетел из «Порше», ворвался в отель — портье сразу понял, к кому он примчался, и сразу назвал ему номер. Тристан лишь кивнул и помчался вверх по лестнице, забыв о лифте. «Тристан? Где же твоя Изольда?» — совсем некстати вспомнился всегда раздражавший его вопрос. Но сейчас он был счастлив, ибо знал ответ: «Здесь моя Изольда, здесь!»

Он рванул дверь номера, увидел её, вскинувшуюся на постели, только очнувшуюся от забытья, на секунду замер, поражённый, при виде её чёрных гладких волос, но моментально узнал — и снова рванулся к ней, и обнял так, как никогда никого не обнимал, и зарылся в неё, в её густые волосы, и услышал её нежный, щемяще-нежный шёпот «Тристан!»… И мир замер. И перестал быть. Ибо были только они. Были наконец вдвоём.

В четыре утра они были уже в пути. Восемь часов отделяли их от Женевы. Временами Ника проваливалась в сон. Её одолевали кошмары: кто-то настигал её, от кого-то она бежала, видела себя падающей с башни, просыпалась, засыпала вновь, а кошмар возобновлялся.