Тана Френч - Сходство [litres]

На случай перестрелки с участием полиции у нас есть инструкция. Для всего есть инструкции, и о них старательно умалчивают, а когда они наконец понадобятся, хранитель щелкает ржавым ключом, достает из сейфа папку, смахивает с нее пыль. Среди моих коллег никому не случалось застрелить подозреваемого. Некому было мне объяснить, чего ожидать, как себя вести, некому было меня успокоить, сказать, что все уладится.

Бёрн и Догерти застряли в пробке, пока везли меня в Феникс-парк, где в красивых лабораториях, в облаке тайны, работает отдел внутренних расследований, или, как его все называют, Крысиный отдел. Вел машину Бёрн – сидел за рулем ссутулившись, и я буквально могла прочесть, как в комиксе, его мысли: так я и знал, что этим кончится . Я сидела сзади, где обычно возят подозреваемых, а Догерти украдкой на меня поглядывал в зеркало заднего вида. Еще немного – и он бы, наверное, слюни пустил от радости, еще бы, самое захватывающее приключение в его жизни, вдобавок сплетни – ходкий товар, а он стал по этим меркам богачом. Ноги у меня окоченели, я продрогла до костей, точно в ледяное озеро окунулась. На каждом светофоре Бёрн глушил мотор и угрюмо ругался.

Крысиный отдел у нас ненавидят, называют стукачами и прочими нелестными прозвищами, но ко мне там отнеслись по-доброму – по крайней мере, в тот день. Держались отстраненно, по-деловому и очень бережно, как медсестры с пациентом, изувеченным в страшной аварии. Забрали жетон ( на время расследования , пояснил кто-то); я чувствовала себя так, будто мне обрили голову. Сняли повязку, отцепили “жучок”. Револьвер забрали как улику – так и положено, чьи-то руки в резиновых перчатках бережно опустили его в пакет для вещдоков, аккуратно подписали маркером. Лаборантка с каштановыми волосами, собранными в опрятный узел на затылке, как у викторианской горничной, умело взяла у меня кровь на алкоголь и наркотики; я смутно припоминала, как Раф наливал, как бокал холодил мне руку, но, кажется, я не отпила ни глотка – и теперь порадовалась про себя. Лаборантка прошлась тампоном по моим ладоням для исследования на пороховой след, и я заметила, будто со стороны, что руки у меня не дрожат, совсем, а косточки на запястьях уже не выпирают – месяц кормежки в “Боярышнике” даром не прошел. “Вот и все, – успокоила меня лаборантка, – быстро и совсем не больно”, но я сосредоточилась на своих руках и лишь спустя несколько часов, сидя в коридоре на бежевом диване – над ним висела картина, мирный пейзаж, – в ожидании, когда за мной придут и куда-то еще поведут, я поняла, откуда мне знаком этот тон: мне случалось разговаривать так самой. Не с жертвами и не с их родственниками – с другими. С мужьями, покалечившими жен, с матерями, обварившими кипятком детей, с убийцами сразу после чистосердечного признания – я говорила тем самым голосом, бесконечно мягким: Успокойтесь, все хорошо. Дышите глубже. Худшее уже позади .

Небо за окнами лаборатории сделалось черное, с ржавыми отсветами городских огней, над верхушками деревьев парка висел тонкий, хрупкий месяц. Меня пробрала дрожь, как от порыва ледяного ветра. Полицейские машины в Глэнскхи, гневный огонь в глазах Джона Нейлора, беспощадная ночь.

С Сэмом и Фрэнком мне говорить запретили, пока мы все не дали показания. Я отпросилась у лаборантки в туалет, показав взглядом – между нами, девочками, – зачем мне там понадобится куртка. В кабинке нажала на спуск и под шум воды – во Внутренних расследованиях, где всюду тишина и толстые ковры, постоянно боишься, что за тобой следят, – торопливо набрала эсэмэски Фрэнку и Сэму. Кто-то ДОЛЖЕН смотреть за домом .

Потом перевела телефон в бесшумный режим, села на крышку унитаза, дыша тошнотворным цветочным освежителем, и стала ждать – время поджимает, скоро меня хватятся, – но ни тот ни другой не отвечали. Наверное, отключили телефоны, допрашивают Эбби, Рафа и Джастина, умело меняясь ролями, между делом совещаются в коридорах, задают одни и те же вопросы снова и снова, с неумолимым яростным упорством. Может быть, – сердце подкатило к самому горлу – кто-то из них сейчас в больнице, беседует с Дэниэлом. Белое лицо, капельница, вокруг снуют люди в халатах. Я силилась припомнить, куда попала пуля, вновь и вновь прокручивала все в голове, но будто запись заело, ничего не разобрать. Легкий кивок, направленный на меня ствол; отдача; спокойные серые глаза, лишь чуть расширены зрачки. И голос Эбби, суровое, непреклонное “нет”; белая стена там, где только что стоял Дэниэл, и тишина – оглушительная, беспредельная.

Лаборантка передала меня следователям, и те сказали: если вы еще не пришли в себя, можете дать показания завтра, но я ответила: нет, спасибо, могу и сейчас. Они объяснили, что я имею право вызвать адвоката или представителя профсоюза, но я сказала: спасибо, не надо. Допросная была теснее нашей, даже стул от стола отодвинуть некуда, и чище – ни надписей на стенах, ни сигаретных ожогов на ковре, ни вмятин на штукатурке, никто здесь не кидается стульями, изображая альфа-самца гориллы. Оба следователя смахивали на бухгалтеров с карикатуры, в серых костюмах, лысые, тонкогубые, оба в одинаковых очках без оправы. Один встал у стены за моим плечом – даже если их приемы тебе известны, все равно действуют безотказно, – а другой сел напротив. Поспешно сдвинул на край стола блокнот, включил диктофон, оттарабанил вступительную речь.

– Итак, – сказал он, – своими словами, детектив.

– Дэниэл Марч, – произнесла я, только его имя и вертелось на языке, – он выживет? – И по тому, как забегали у него глаза, все поняла.

Лаборантка – звали ее Джиллиан – подвезла меня до дома поздно вечером, когда близнецы из Крысиного отдела закончили допрос. Рассказала я им, разумеется, правду (насколько могла ее облечь в слова), только правду, но не всю. Нет, другого выхода не было, пришлось выстрелить. Нет, легко ранить его и вывести из строя не было возможности. Да, я видела, что моя жизнь в опасности. Нет, до этого не было никаких признаков, что Дэниэл представляет угрозу. Нет, основным подозреваемым он не был, по целому ряду причин – я их не сразу вспомнила, они казались далекими и неважными, словно из другой жизни. Нет, не считаю упущением с моей стороны – или Фрэнка, или Сэма – держать в доме оружие, у спецагентов так принято во время расследований, и невозможно было от него избавиться, не провалив операцию. Да, задним числом это решение кажется неразумным. Мне сказали – точнее, пригрозили: еще поговорим, и записали меня на прием к психиатру; то-то он обрадуется, как бы не описался от восторга!

Джиллиан нужна была моя одежда – одежда Лекси – для анализа на пороховой след. Она стояла в дверях моей квартиры, скрестив на груди руки, и смотрела, как я переодеваюсь: ей надо было убедиться, что я не подменю одежду, не подсуну ей чистую футболку. Моя собственная одежда показалась холодной, неудобной, чужой. Квартира тоже меня встретила холодом и затхлым душком, мебель была затянута тонким слоем пыли. Видно, Сэм давно не заходил.