Тана Френч - Сходство [litres]

– В шестнадцать лет у нее все-таки получилось, – сказал он, сглотнув. – Стащила у меня из-под матраса три сотни, угнала с фермы “лендровер”, а у остальных машин проколола шины, чтобы задержать погоню. Когда мы выехали, она уже до города добралась, “лендровер” бросила на заправке, и какой-то дальнобойщик ее подвез на восток. В полиции сказали: сделаем все, что можем, но если она не хочет, чтобы ее нашли… Страна-то большая.

Четыре месяца не было о ней ни слуху ни духу, ему снилось, что где-то у обочины белеют под огромной красной луной ее косточки, дочиста обглоданные дикими собаками динго. А потом, накануне его дня рождения, пришла открытка.

– Погодите, – сказал он. В трубке что-то стукнуло, зашуршало, где-то вдалеке залаяла собака. – Вот она. Читаю: Дорогой папа, с днем рождения! Все у меня хорошо. И на работу устроилась, и друзей хороших завела. Я не вернусь, просто захотела тебе написать. С любовью, Грейс. P. S. Не бойся, я не проститутка . – И вновь хрипловатый смешок. – Ничего себе, а? Верно она угадала, я и вправду боялся – девочка красивая, без профессии… Но врать в письме она бы не стала. Такая уж она, Грейси.

На открытке стоял сиднейский штемпель. Он все бросил, помчался в ближайший аэропорт, добрался почтовым самолетом до Сиднея, развесил на фонарных столбах листовки, размноженные на ксероксе: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ? Никто не позвонил.

На следующий год открытка пришла из Новой Зеландии. Дорогой папа, с днем рождения! Пожалуйста, не ищи меня больше. Мне пришлось уехать, когда я увидела листовки. ВСЕ У МЕНЯ ХОРОШО, так что не трудись. С любовью, Грейс. P. S. В Веллингтоне я не живу, приехала сюда открытку отправить, так что успокойся .

Загранпаспорта у него не было, он даже не знал, как его получают. Грейси было почти восемнадцать, и в полиции Веллингтона рассудили, вполне здраво, что если взрослый человек решил уехать из дома, тут уж ничего не поделаешь. Из Веллингтона он получил еще две открытки – у нее есть собака и гитара, – а следующая, в 1996-м, пришла уже из Сан-Франциско.

– Добралась-таки до Штатов, – сказал он. – Бог знает, как ей удалось. Грейси все было нипочем.

Ей там нравилось – на работу ездила на трамвае, снимала квартиру с подругой-скульптором, та ее учила гончарному делу, – но на следующий год перебралась в Северную Каролину, неизвестно почему. Четыре открытки оттуда, одна – из Ливерпуля, с битлами, потом три из Дублина.

– Ваш день рождения был у нее отмечен в блокноте, – сказала я, – она бы и в этом году вам открытку послала, я уверена.

– Да, – отозвался он, – скорее всего.

Издалека донесся громкий, бессмысленный крик – наверное, птица. Я представила, как он сидит на ветхой дощатой веранде, а кругом куда ни глянь тысячи миль нетронутой природы, живущей по своим законам, суровым и чистым.

Он долго молчал. Только тут я заметила, что свободную руку держу под блузкой и трогаю обручальное кольцо, подарок Сэма. Пока операция “Зеркало” официально не закончена, я, чтобы весь отдел внутренних расследований не хватил удар, носила кольцо под одеждой, на тонкой золотой цепочке, что досталась мне от мамы. Оно висело у меня на груди, там же, где еще недавно был микрофон, и даже в прохладные дни лучилось теплом.

– Как ей там жилось? – спросил он наконец. – Какая она была?

Он понизил голос, слова прозвучали чуть хрипло. Ему необходимо было знать. Я подумала о том, как Мэй-Рут подарила родителям жениха комнатный цветок, как Лекси смеясь закидывала Дэниэла клубникой, как зашвырнула в густую траву портсигар с запиской, – и поняла, что совсем не знаю ответа.

– Как была с детства умницей, так и осталась, – сказала я. – Училась в аспирантуре по английской филологии. И была такая же упрямая, как раньше. Друзья ее любили, и она их тоже. Им было хорошо вместе. – Несмотря на то, чем это обернулось, я все равно верила. И сейчас верю.

– Узнаю дочурку, – сказал он отрешенно. – Узнаю…

Мне неоткуда было узнать, что за мысли бродили у него в голове. Чуть погодя он шумно вздохнул, выйдя из задумчивости.

– Но ведь один из них ее убил?

Видно, долго он собирался с духом, прежде чем задать этот вопрос.

– Да, – ответила я, – убил. Случайно, хоть это и слабое утешение. Не было ни плана, ни сговора. Просто повздорили. У одного в руке оказался нож – он мыл посуду, вспылил…

– Страдала она?

– Нет, – заверила я. – Нет, мистер Корриган. Патологоанатом сказал, учащенно билось сердце, задыхалась, как от быстрого бега, потом потеряла сознание, вот и все. – Я чуть не сказала: “Смерть была легкая”, но эти сжатые кулаки…

Он долго-долго молчал – я уже думала, связь прервалась или он бросил на столе трубку, а сам вышел на улицу и стоит, опершись на ограду, вдыхая всей грудью прохладный вечерний деревенский воздух.

Топот на лестнице, чьи-то жалобы на бесконечную писанину, громовой хохот Мейера – возвращались с обеда мои коллеги. “Быстрей, – хотела поторопить я, – времени у нас в обрез”.

Наконец он вздохнул, глубоко и протяжно.

– Знаете, что мне вспомнилось? – сказал он. – Вечер перед побегом, последним. Мы поужинали, сидели на веранде, Грейси у меня из кружки пиво отхлебывала. И такая она была красавица! Вылитая мать. Спокойная, раз в кои-то веки. Улыбалась мне. Я думал… в общем, думал, угомонилась наконец-то. Может, приглянулся ей кто из батраков – взгляд у нее был такой, влюбленный. Я сказал про себя: “Славная у нас дочурка, Рэчел. Правда, красотка? И все-то у нее хорошо”.

Замелькали в голове странные мысли, закружили, как мотыльки. Фрэнк ничего ему не сказал – ни про спецоперацию, ни про меня.

– Так и есть, мистер Корриган, – подхватила я. – Все у нее сложилось по-своему хорошо.

– Может быть, – отозвался он. – Похоже на то. Жаль вот только… – Где-то снова послышался птичий крик, долгий, как сирена, и растаял вдали. – Вот что я сказать хочу: вы, видно, правы, не желал он ей смерти. Да только все к тому шло, не он, так другой. Она была не как все. Пыталась от мира убежать, с девяти лет.

В дежурку вломился Мейер, рявкнул на меня, вывалил на стол большой липкий кусок торта и стал его терзать. Я слушала помехи в трубке и представляла стада диких лошадей на бескрайних равнинах Америки или Австралии – как они скачут на воле, спасаются от рысей или динго, щиплют траву, как золотятся на жарком солнце их бока и спутанные гривы. Алан, мой друг детства, работал однажды целое лето на ранчо в Вайоминге по студенческому обмену. Он видел, как этих лошадей объезжают. И рассказывал, что попадаются время от времени совсем дикие, их не объездишь. Рвут узду, бьются о загородку, разбивают в кровь ноги, раздирают шею и, обессилев, умирают.

Фрэнк оказался прав: после операции “Зеркало” все обошлось – никого из нас не уволили, не посадили, а значит, по меркам Фрэнка, все “тип-топ”. Сократили ему отпуск на три дня, объявили выговор – якобы не уследил за ходом операции; при таком раскладе отделу внутренних расследований нужен был козел отпущения, и они с радостью набросились на Фрэнка. Журналисты хотели поднять гвалт насчет зверств полиции, но их даже на порог не пустили, им удалось лишь заснять, как Раф показывает фотографу средний палец; снимок напечатали в желтой газетенке, изображение пальца было размыто, дабы не смущать детей. Меня направили, как положено, к психиатру, тот мне обрадовался, как старой знакомой; я продемонстрировала симптомы легкого душевного потрясения, через несколько недель они без следа исчезли его стараниями, а я, получив допуск к работе, стала сама расхлебывать последствия операции “Зеркало”.