Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

— Ушел, — разочарованно констатировал Глеб, закрывая окно и один за другим защелкивая шпингалеты. — Как в воду канул. Вот подонок! Вы бы, Петр Владимирович, если уж решили защищаться с оружием в руках, хоть свет бы выключили, что ли. Ведь комаров полна комната, съедят они вас ночью, и оборотней никаких не понадобится!

Он плотно задернул занавески и вернулся к столу, на ходу убирая пистолет в спрятанную под курткой наплечную кобуру. Краснопольский щелкнул задвижкой предохранителя и отставил карабин на прежнее место, к стене. Вид у него был немного смущенный.

— Вот это рефлексы, — сказал он с уважением. — Впервые вижу профессионала, так сказать, в действии. Здорово вы его пугнули!

— Пугнул. — Сиверов задумчиво вернулся к окну, отдернул занавеску и, прижавшись лицом к стеклу, выглянул наружу. Потом оторвал уголок от лежавшей на подоконнике старой, забытой кем-то из прежних постояльцев газеты, скомкал и заткнул им пулевое отверстие в стекле. — Пугнул, — с прежней задумчивостью повторил он, снова подходя к столу. — Знаете, Петр Владимирович. Не хочу показаться хвастуном, но я никогда никого не пугаю пистолетом. Если я его вынимаю, то для стрельбы, а если стреляю, то на поражение. И, как правило, попадаю.

— И на старуху бывает проруха, — утешил его Краснопольский.

— Рад бы с вами согласиться, да не могу, — печально сказал Глеб. — Понимаете, я отчетливо видел, что попал этой твари в переносицу, точно между глаз.

Демонстрируя отсутствие суеверий, он приложил указательный палец к собственной переносице. Краснопольский смотрел на него во все глаза.

— Надеюсь, вы шутите? — сказал он наконец.

— Надеюсь, вы так не думаете, — ответил Сиверов и, безнадежно махнув рукой, вышел из комнаты.

Ошибку, которую так и не сумел простить себе до конца своих дней, Петр Владимирович Краснопольский совершил на следующее утро.

Накануне сон долго не шел к нему, так что проснулся Петр Владимирович поздно — что-то около половины восьмого. «Консультант министерства культуры по вопросам безопасности» Федор Молчанов уже укатил, оставив в качестве напоминания о себе лишь стреляную пистолетную гильзу на столе, пулевое отверстие в оконном стекле да лужицу грязного моторного масла, поблескивавшую там, где еще вечером стоял экспедиционный грузовик.

Умывшись и приведя себя в порядок, Краснопольский не удержался и вышел на улицу, чтобы осмотреть землю под окном своего номера. Земля была как земля — не земля, собственно, а потрескавшаяся, проросшая жесткой травой бетонная отмостка, на которой не обнаружилось ничего, кроме мелкого мусора, каких-то камешков, пожелтевших окаменелых окурков и осколков стекла — тоже старых, запыленных, явно не имевших ни малейшего отношения к ночному происшествию. Так называемый газон, представлявший собой неширокую полосу щетинистого, твердого, как доска, дерна, также не сохранил на своей поверхности никаких следов; короче говоря, результаты осмотра позволяли с чистой совестью предположить, что вчера вечером они с Молчановым просто-напросто поймали один глюк на двоих. Сейчас, при ярком солнечном свете, такое предположение казалось куда более логичным, а главное, удобным, чем мысль об оборотне, которому нипочем огнестрельное ранение в переносицу.

Поднявшись с корточек, Петр Владимирович сунул в зубы сигарету и вдруг с крайне неприятным чувством обнаружил, что за ним наблюдают. Наблюдение вел капитан Басаргин собственной персоной. Он сидел за рулем синего милицейского «уазика», который напарник Молчанова Пермяк именовал не иначе как «рашн джип», дымил папиросой и равнодушно поглядывал на Петра Владимировича через открытое окно. Выражение лица у него было выжидательное, он будто предлагал Краснопольскому поделиться с ним, представителем правоохранительных органов, своими бедами и заботами, и геологу стоило большого труда удержаться от искушения выложить ему все как было. Если бы не вчерашний разговор с Молчановым, он бы, наверное, так и поступил. Но теперь Краснопольский точно знал: если Басаргин ему и не враг, то уж, по крайней мере, точно не друг — сочувствия, а тем более помощи от него не дождешься.

Поэтому он ограничился вежливым кивком. Капитан кивнул в ответ, подождал еще немного и, поняв, по всей видимости, что жалоб и заявлений не последует, укатил. Проводив его взглядом, Краснопольский вернулся в номер. Тут обнаружилось, что, пока он ползал на карачках под окном и играл в гляделки с капитаном Басаргиным, номер подвергся вторжению так называемой горничной — семипудовой угрюмой старухи, которую весь гостиничный персонал именовал бабой Варей и которой, похоже, побаивались все, начиная с директора гостиницы и кончая здешними тараканами.

Когда Краснопольский вошел, баба Варя энергично вытирала пыль с заряженного карабина. Немедленно выяснилось, что заткнутую обрывком газеты дырку в стекле баба Варя уже обнаружила и молчать по этому поводу она не намерена. Краснопольскому пришлось выслушать довольно длинную и весьма неприязненную тираду о городских бездельниках, которые, перепившись до белых лошадей, развлекаются, паля из карабинов по казенным окнам. Разговаривать с этой бабой о калибрах стволов и типах гильз было, разумеется, бесполезно, а посвящать ее в подробности вчерашнего вечера Петр Владимирович тем более не собирался. Поэтому, дослушав до конца, он отобрал у старой грымзы влажноватый, отчетливо воняющий псиной после знакомства с грязной мокрой тряпкой карабин, запер его в железный ящик, а потом пошел к дежурной и безропотно выложил за продырявленное стекло сумму, которой, наверное, хватило бы, чтобы застеклить половину фасада.

День, и без того пустой и безрадостный, был окончательно испорчен с самого начала. Пребывая по этому поводу в состоянии вполне естественного раздражения, Петр Владимирович не сумел уделить должного внимания просьбе реставратора Георгия Зарубина, которого, по его собственному предложению все в экспедиции, да, наверное, уже и в поселке называли попросту Гошей.

Гоша, совсем как давеча Аристарх Вениаминович, просился на этюды. Он уже был готов и во всеоружии: на голове — широкополая шляпа с накомарником, на плече — тяжелый этюдник, на ногах — прочные походные башмаки, а на испитой физиономии — заискивающая, просительная улыбка человека, которому опостылело без дела сидеть на одном месте, не отличающемся бурным кипением культурной жизни.

Именно эта мысль — о культурной жизни, которой, наверное, так остро не хватает художнику-реставратору в этой чертовой глуши, — поколебала решимость Петра Владимировича ответить на эту несвоевременную просьбу твердым, категорическим отказом. В конце концов, на дворе стояло солнечное, теплое утро и заняться Гоше Зарубину, реставратору, было решительно нечем на протяжении всего нескончаемо длинного, никчемного, пропащего дня. Зная Гошу, можно было не сомневаться, что он уже к обеду будет слегка навеселе, а к вечеру опять напьется до полного беспамятства и уже в начале десятого примется храпеть на всю гостиницу. Призвать его к порядку было невозможно: во-первых, строго говоря, Петру Владимировичу этот служитель муз подчинялся только в полевых условиях, а во-вторых, на все замечания у него был готов типовой, стандартный ответ: «А чем еще прикажете заниматься в этой дыре?»