Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Вынув носовой платок, Субботин смахнул многолетнюю пыль с надгробной плиты Акима Демидова и уселся на могиле, погасив фонарик. Дело ему предстояло пустяковое: подождать, пока Басаргин, зайдя с черного хода, выгонит эту сволочь из пещеры прямо сюда, на него, а потом ослепить гада фонариком и, покуда он будет стоять по грудь в яме, моргая, как филин, нашпиговать его, подонка, свинцом, чтоб другим неповадно было. С этим делом справился бы любой горожанин, не говоря уж о Николае Гавриловиче, молодость которого была бурной и прошла как раз в этих местах. И, надо добавить, в компании как раз вот этого пистолета. Что с того, что он старый и громоздкий? Зато надежный и бьет отлично, а патронов к нему, слава богу, завались — предкам спасибо, позаботились. Как чуяли, понимаешь, что придут, настанут времена, когда с оружием в стране станет туго.

В тишине и темноте старого склепа времени как будто не существовало вовсе. Можно было, конечно, снова включить фонарик и, посмотрев на часы, узнать, как долго он тут сидит. Но Николай Гаврилович не стал этого делать. Отблески электрического света мог заметить снизу Макар Ежов, которого он тут караулил, да и к чему оно здесь, время? Наше от нас все равно не уйдет.

Он сидел, держа в руке старый громоздкий маузер со взведенным курком, одолеваемый воспоминаниями. Из темноты всплывали лица — и хорошо знакомые, и давно, казалось, забытые. Они говорили с Николаем Гавриловичем, и голоса их звучали так, словно все они находились рядом с ним — прямо тут, в этом сыром, промозглом каменном склепе. Вспоминались женщины — все, сколько их у него было, — и дети, которых они ему родили. Времена уже тогда наступили сложные, неспокойные; власть дотянула до Волчанки щупальца телефонных проводов, приковала богом забытый поселок к центральным областям страны цепями проезжих в любое время года дорог, насажала повсюду своих людей — словом, окрепла, да так, что с ней уже приходилось считаться. Тогда и появилась у него эта чужая, никчемная фамилия — Субботин. А уж о сыновьях и говорить нечего: им, кровиночкам, Николай Гаврилович не мог дать не только своей фамилии, но даже и настоящего отчества. Помогал чем мог, это верно, особенно тогда, когда, до конца разобравшись в ситуации, сам стал в Волчанке властью, но вот батей никто из них его не называл даже наедине — не могли себе этого позволить, права такого не имели. Так ни разу он этого слова — «батя» — от них и не услышал. А теперь-то уж и подавно не услышит, спасибо москвичам.

«Нет, — подумал он, тиская деревянную рукоятку пистолета. — Нет, попытка к бегству — это, конечно, хорошо. Только пулю этому москвичу между глаз я сам пущу, никому не доверю. Мой он, и точка! Не забыть бы Семена предупредить, а то он у нас на руку скор, ему человека шлепнуть — одно удовольствие, все равно что высморкаться. Что-то долго, кстати, он там возится. Не случилось бы чего.»

И вот тут, стоило ему только об этом подумать, откуда-то из-под земли донесся приглушенный громовой удар, от которого каменный пол под ногами Николая Гавриловича испуганно вздрогнул. За первым ударом послышалась целая серия, с потолка за шиворот посыпался какой-то мусор. Субботин вскочил, включил фонарик и в его неверном, прыгающем свете увидел, как сдвинутая крышка гробницы, служившая дверью потайного лаза, поползла, как живая, сорвалась с каменной подставки и, свалившись на пол, с треском раскололась.

Семену Басаргину приходилось туго — он и не ожидал, что Макар окажется таким хладнокровным ловкачом. Ежов, хоть и был человеком сугубо штатским, обладал, как оказалось, редкой способностью не терять головы при звуках стрельбы и сразу же начал действовать так, словно ничем другим никогда в жизни не занимался.

Теперь, когда по всей пещере метались рыжие сполохи выстрелов, когда пули высекали из малахитовых стен длинные рыжие искры и брызгались каменной крошкой, когда вокруг дико визжали рикошеты и уши закладывало от производимого древним «льюисом» басистого грохота, — Басаргин понимал, что зря послушал дядю Колю. Не пугать надо было Макара, а валить — валить сразу, как лося с номера, наверняка, чтоб уже не рыпался. Но нет, старому хрену хотелось, видите ли, тряхнуть стариной, пальнуть еще разочек из своей ржавой гаубицы — да не по водочной бутылке и не в дерево, а в живого, понимаешь ты, человека! Вот и лез бы сюда сам, раз ему так приспичило! А теперь что же — пропадать?

Басаргин попытался поднять голову, и сейчас же по каменной стене прямо над ним хлестнула очередь. По голове и плечам коротко пробарабанил град каменных осколков, левую икру обожгло, как будто об нее затушили сигарету, — расплющенная в блин пуля, уже лишенная убойной силы, но еще горячая, упала, отскочив от камня, на ногу, отсюда и ожог.

Беда была в том, что на стороне Ежова оказалось подавляющее преимущество в огневой мощи. Он довольно быстро расстрелял обе обоймы своего карабина; Басаргин считал выстрелы и подумал тогда, что это уже все, что Макар иссяк и вот сейчас, сию минуту, побежит спасаться в штольню, прямо навстречу дяде Коле с его маузером. Но не тут-то было! Ежов оказался мужиком запасливым и сообразительным: в кармане у него нашелся предусмотрительно припасенный пистолет, а когда и в нем наконец-то кончились патроны, этот мордатый черт воспользовался пулеметом. И ведь сообразил же, сука, как эта старинная машинка работает! Вот тебе и гражданский, вот тебе и бизнесмен.

Вообще-то, понять упорство, с которым Макар держал занятую позицию, было нетрудно. Уйти тем путем, которым пришел, ему мешал залегший за камешком Басаргин. А воспользоваться стремянкой, по которой мог бы проникнуть в штольню, а оттуда в монастырь, Макар не спешил: стремянка была отлично видна в рассеянном свете поставленного торчком, рефлектором кверху, фонаря, и Ежов понимал, конечно, что видит эту стремянку не только он. Карабкаться по приставной лестнице, паля из старинного ручного пулемета, который, к слову, весит без малого двенадцать кило, — дело немыслимое, а значит, во время подъема, пусть себе и недолгого, Макар будет представлять собой завидную мишень. Промахнуться по такой мог бы разве что последний олух, но тут, в пещере, кроме самого Макара, таких не было.

Кроме того, Ежов, конечно, понимал, что, если он отсюда убежит, вернуться обратно ему уже не дадут. Да и рюкзак, набитый почти доверху, наверняка неподъемный, ему, конечно же, бросать не хотелось. Унести рюкзак он не мог, бросить не хотел, вот и держался до последнего патрона, как защитник Брестской крепости.

Выставив из-за камня поднятый над головой пистолет, Басаргин пальнул вслепую. Бесполезный автомат валялся рядом на камнях — оба рожка капитан расстрелял в надежде напугать Ежова и заставить искать спасения в штольне. Теперь у него остался только старикашка «макаров» — два патрона в рукоятке, один в стволе и еще восемь в запасной обойме. Негусто, конечно, но что поделаешь? Должно же это когда-то кончиться!