Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Он вдруг заметил, что где-то обронил пистолет. Пустая деревянная кобура по-прежнему висела через плечо на узком кожаном ремешке, а вот пистолета не было. Да оно и немудрено: в том бедламе, что творился тут полчаса назад, можно было и голову потерять, а не то что какой-то пистолет. Субботин замедленными, неуверенными движениями смертельно усталого человека потянул через голову ремень, зачем-то аккуратно обмотал его вокруг пустой кобуры и швырнул в воду. Там плавала пропасть всякого мусора — всплывшая хвоя, пучки травы, мох, листья, вырванные с корнем кусты и молодые деревца, сухие ветки, коряги — все, чему в скором времени суждено было опуститься на дно и гнить там, превращаясь в пушистый ил. Среди всего этого добра у самого берега покачивались на мелких волнах несколько заплесневелых царских сторублевок, а подальше, метрах в двадцати от кромки воды, Николай Гаврилович заметил предмет, подозрительно похожий на форменное милицейское кепи. Сказать с уверенностью, действительно ли это головной убор Басаргина, Николай Гаврилович не мог, да это, пожалуй, и не имело значения. Он хорошо представлял себе, что произошло под землей: рванули гранаты, все три ящика, и подземное озеро, о котором упоминал в своих записках Павел Иванович Демидов, вырвалось на свободу. Судя по масштабам разрушений, сокровища малахитовой пещеры пропали окончательно и бесповоротно — оттуда, с никем не меренной глубины, из-под обломков монастыря и многотонных нагромождений каменных глыб, их не достанут никакие водолазы. «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб себе расшибет», — подумал Николай Гаврилович о Басаргине.

Он закурил еще одну сигарету и вдруг подумал: что ни делается, все к лучшему. Того, что уже было за десятилетия перетаскано из пещеры и частично обращено в деньги, ему хватит на три жизни. Тем более что наследников не осталось, заботиться не о ком. Деньги при нем, власть все еще при нем, и, черт возьми, не надо больше просыпаться по ночам от ужаса при мысли о том, что кто-то проник в пещеру и наложил лапу на фамильное богатство. И не надо больше беспокоиться, как бы эти здоровенные оболтусы не наломали дров, и разоблачения бояться тоже больше не надо, потому что ни доказательств, ни свидетелей, ни соучастников его дел не осталось. Вон они, свидетели, соучастники и доказательства, в озере плавают — ныряй, если охота! Вот это вот и называется: концы в воду. Чем плохо? Это как Семен говорил после того, как утопил в Чертовой Прорве бандитский джип: без следа — значит, без следа.

Конечно, по мелочам подчистить придется. Например, надо похоронить Серегу Выжлова, разобраться с этим шустрым москвичом. Теперь, когда доказательства уничтожены, москвич не представляет никакой опасности — пусть бы бежал в свою Москву, врал начальству про чудеса малахитовой пещеры. Начальство кинется на такое диво поглядеть, а тут — ба! — не то что пещеры с сокровищами, монастыря-то никакого нет, озеро плещется! Что ж ты, скажут, сучонок, тут делал-то столько времени — с бабами водку жрал? И — по шеям, а еще того хлеще — под суд. Это бы, конечно, славно, да только должок за ним числится, слишком много он тут, в Волчанке, накуролесил. Один Серега чего стоил, за него одного рассчитаться — святое дело.

Он бросил окурок в озеро, и тот, коротко зашипев, закачался на грязной поверхности рядышком с царской сторублевкой. Торчащий из кармана пиджака туго набитый пакет напомнил о себе негромким шуршанием. Пирожки, подумал Николай Гаврилович. Это ж надо! Люди померли, целый монастырь утонул, добра на миллионы долларов пропало, а пирожки — вот они, не запылились даже. Ну разве что помялись чуток, так это на вкус не влияет.

А с Матвеевной тоже придется что-то решать, подумал он, разворачивая пакет, из которого в нос так и шибануло знакомым сытным духом. Причем решать быстро, пока из района не прислали на смену без вести пропавшему Басаргину какого-нибудь умника с чувством долга и прочими заморочками. Надо, чтоб к приезду этого самого умника в Волчанке уже все было шито-крыто, чтоб все, кому следовало пропасть, пропали, а у остальных все шло своим чередом — тишь, гладь да божья благодать. Тогда, даже если новый начальник милиции вздумает проводить какое-то расследование, копать чего-то, черта с два он что-нибудь выкопает.

«А жалко Матвеевну, — подумал Субботин, с аппетитом вонзая зубы в румяный пирожок и принимаясь старательно работать челюстями. — Где я еще такую секретаршу найду? Однако Семен, царство ему небесное, правильно подметил: слишком уж она башковитая, а пищи для размышлений у нее теперь выше крыши. Жалко, черт! Ну, да тут уж ничего не попишешь, себя-то, поди, жальче. Одно хорошо: проблем с ней не будет. Много ли ей, пожилой бабе, надо? Придумаем что-нибудь, организуем несчастный случай и похороним с почетом, за счет местного бюджета.»

Он не заметил, как умял два пирожка и взялся за третий. Николай Гаврилович уже начал сминать в кулаке салфетку, в которую тот был завернут, когда в глаза ему бросились темневшие на белой бумаге строчки. Что-то там было написано — шариковой ручкой, знакомым, почти каллиграфическим почерком Алевтины Матвеевны. Случайностью это быть не могло. Матвеевна — баба аккуратная, и раз уж она завернула еду в исписанную бумажку, так, наверное, неспроста. Хотелось ей, видать, чтоб Николай Гаврилович эту ее писанину прочел, и притом так, чтоб ее самой в это время поблизости не было.

Субботин сунул пирожок в зубы, чтобы освободить себе руки, и начал разворачивать исписанную салфетку, мысленно усмехаясь, со снисходительным пренебрежением эстрадной звезды, получившей очередное послание от фанатичной поклонницы. Развернув записку, он разгладил ее на колене, вынул пирожок изо рта, попутно откусив от него добрую половину, и, жуя, стал читать.

Написано, впрочем, было совсем немного, всего- то пара коротких строк. Ничего не поняв, не веря собственным газам, Субботин прочел записку по второму разу, и до него наконец дошел ее смысл.

Резко подавшись вперед, Николай Гаврилович с силой выплюнул недожеванный кусок пирожка, уже понимая, что этим ничего не исправишь, что старая сука со своим хваленым умом рассчитала все тютелька в тютельку и не оставила ему никакого выхода, но не желая этому верить.

Поверить, впрочем, пришлось. Ощутив нарастающее жжение во внутренностях, Николай Гаврилович окончательно все понял. С этим окончательным пониманием он прожил еще около минуты, и то были трудные шестьдесят секунд — пожалуй, самые трудные и мучительные в его жизни.

Примерно через час на берег новенького, с иголочки, лесного озера со стороны поселка вышел Глеб Сиверов. Он немного постоял на гребне холма с видом человека, который не может понять, куда это его занесло, а потом, заметив скорчившееся в нескольких метрах от кромки воды тело, неторопливо спустился вниз. Увидев посиневшее от удушья, жутко перекошенное лицо с выпученными мертвыми глазами, он поставил на предохранитель и медленно убрал в кобуру пистолет.