Кэролайн Грэм - Написано кровью

Официантка подошла, сказала: «Пжлста», поставила на стол старомодную, в три яруса, фарфоровую этажерку с пирожными и ушла. Барнаби блаженно прикрыл глаза, но тут же понял, что вряд ли сможет и дальше сидеть с закрытыми глазами, и снова открыл их, поклявшись себе, что смотреть ни на что не будет.

Пирожные. Большие, пухлые профитроли, сочащиеся кремом. Аккуратные лепестки шоколада, попеременно белого и темного, а между ними — крошка миндального печенья, пропитанная ликером. Завитки зеленого марципана, напоминающие цветную капусту. Шарики из молотого миндаля, меда и розовой воды. Квадратики песочного печенья с миндалем и молочной помадкой. «Наполеон», прослоенный свежепротертой малиной вместо джема и crème pâtissière [45] Заварной крем «патисье» ( франц. ). . Лимонные и апельсиновые пышки, посыпанные сахарной пудрой. Ванильные меренги с влажными маленькими завитками каштанового пюре, тарталетки с кремом франжипани.

— Ням-ням, — промурлыкал сержант Трой. Он угощался чем-то напоминающим небольшой печеный плотик, покрытый кофейной глазурью, на котором сидели три большие улитки из мягкой нуги. — Еще кофе, шеф?

— М-м-м… — Барнаби изучал верхний ярус, самый маленький круг этой божественной башни-искусительницы. Ему показалось, что от лежащего наверху толстеют меньше. Ну, для начала, они… меньше размером. Главное, не смотреть вниз.

Трой так понял, что «м-м-м» значит «да», и налил еще кофе. Барнаби выбрал себе два тоненьких печенья, скрепленных желто-коричневой массой.

— Это, по-моему, не очень интересно.

— По мне, достаточно, — проворчал старший инспектор, откусывая. О боже, да тут сливочное масло. И пралине! И уже ведь поздно класть обратно. Ничего, он урежет свой ланч. И в конце концов, он знал, на что идет, когда отправился сюда.

— Уже посмотрели адрес, шеф?

Барнаби развернул тугой маленький квадратик и передал Трою. Тот прочитал:

— Саут-Вест-один, Кавендиш-билдингс, тридцать два. Это ведь Виктория [46] Виктория — район в центре Лондона, где находится одноименный вокзал. , так?

— Да. Возможно, многоэтажный дом.

— Итак, если он жил там в восемьдесят втором году и переехал в Мидсомер-Уорти в восемьдесят третьем, когда же обретался в Кенте?

— Откуда я знаю.

— По крайней мере, теперь нам известно, что Грейс умерла раньше февраля восемьдесят второго года.

— Не обязательно. В наши дни люди иногда исключают из завещаний самых близких. Быстро… — Барнаби схватил этажерку с пирожными. — Те две женщины хотят пересесть. Поставьте это на их столик!

— Но вдруг мы захотим…

— Не захотим.

— А я вот, может, и захочу.

— Делайте, как я сказал!

Ухмыляясь, Трой убрал этажерку со стола. По возвращении он застал Барнаби гоняющим последнюю крошку пирожного пальцем на тарелке и что-то бормочущим себе под нос.

— Вы что-то сказали, сэр?

— Я о деньгах думаю. Чертова уйма денег. Если еще стоимость дома прибавить, сколько получится? Миллион пятьсот тысяч?

— Минимум. Ничего такой куш. И всего в получасе от Вест-Энда.

— Итак, речь идет о почти миллионе фунтов.

Барнаби показалось очень трогательным, что человек, страстно мечтавший, но неспособный написать что-то стоящее, ничего, если судить по картинам в его гостиной, не понимавший в искусстве, щедро жертвовал на него свои деньги.

— Вот именно. Да, счастливчик. Ну… — добавил сержант, будучи человеком справедливым, — в каком-то смысле.

— Хедли, безусловно, был служащим гораздо более высокого ранга, чем мы себе представляли.

— Не обязательно. Возможно, ему просто повезло с инвестициями. Если ты готов рискнуть, можешь неплохо приподняться. — Трой, будучи пайщиком «Бритиш газ и телеком», был уверен, что знает, что говорит.

Снова подошла официантка.

— Еще кофе, джентльмены?

— Нет, — быстро ответил Барнаби, — спасибо, — и описал, как мог, съеденное.

Она взялась за блокнотик, подвешенный к поясу на шнурке.

— Значит, biscuit du beurre de praline [47] Печенье с масляным кремом пралине ( франц. ). , — она улыбнулась Трою, — и a deux jeunes filles sur la bateau.

— A для домашнего употребления? — спросил сержант, широко улыбнувшись в ответ.

— Две девушки на плоту.

— Сегодня у меня счастливый день!

— Семь фунтов двадцать. — Она оторвала листочек, а старший инспектор полез за бумажником. — В кассу, пожалуйста, — попросила девушка, составила грязную посуду на поднос, подняла его легко, как перышко, и уплыла.

Барнаби посмотрел ей вслед. У нее были прекрасные волосы, сияющий водопад до талии. Он подумал о Калли. Как там она? Придет ли ей в голову послать открытку до конца гастролей? Может, и нет.

Он протянул руку и попытался взять счет, который сержант изучал с некоторым недоверием.

— Что с вами?

— В столовой за эти деньги мы могли бы взять две порции сосисок, яйца, жареную картошку, две порции бейквеллского пирога, суп и чай.

— Верно, — Барнаби натягивал пальто, — но мы не узнали бы, как они называются по-французски, верно?

Они пристроились в конец очереди к кассе, изысканному, кованому устройству, которое старомодно звякало, выдавая сумму. Совершенно не цифровой стиль. Вид у Троя по-прежнему был огорошенный.

— За счет конторы, Гевин.

— Очень мило с вашей стороны, шеф.

— Отнюдь нет. Воспользуюсь нашей скидкой. Восемь фунтов на напитки.

— С сегодняшнего дня, — объявил маленький Бор, — хочу, чтобы друзья называли меня Бунтарь.

— Да нет у тебя друзей.

— А вот и есть, — хотя голос Борэма звучал уверенно, лицо у него было смущенное, — просто я пока не знаю, кто они.

— Ты ж непрошибаемый, как эт самое у монашки, — сказал Дензил.

Произнося это, он чувствовал себя носителем узурпированной у Брайана власти. Труппа решала для себя вопрос, что важнее: сила или популярность. Как и следовало ожидать, оказалось, что популярность никуда не годится.

— Первое, что ты должен сделать, — сказал Ворот, иллюстрируя выбор силы, — это послать ответку.

— Быстрота плюс неожиданность и трах во все дырки. — Том разрубил воздух ударом каратиста. — Но главное — быстрота.

— Точно, — согласился Дензил. — Никогда не трахай завтра того, кого можешь трахнуть сегодня.

— Тогда, — подвела черту Эди, откидывая назад буйную мандариновую гриву, — будет тебе респект.

Брайан вздрогнул в упоительном страхе при мысли о высвобождении всей этой дикой энергии, безудержной, иррациональной, оглашающей ревом субботнюю ночь, бьющей бутылки, прыскающей краской из баллончика на машины, погружающей подбитые железом ботинки в мягкую, незащищенную плоть. А он в это время нежится дома под одеялом, в тепле и уюте.

— Ненавидеть людей, — говорил Дензил с улыбкой, которая блуждала по лицу, не достигая губ, — полезно. Дает цель в жизни.