Кэролайн Грэм - Написано кровью

— Вы очень добры.

— Вовсе нет, — запротестовала Сью и поверила тому, что сказала, как это часто бывает с людьми от природы добрыми.

Они смотрели друг на друга, и на Сью накатывала огромная волна облегчения, потому что глаза Рекса, хоть в них и стояли слезы, снова сделались ясными и умными. Он почти без ее помощи добрался до стола, сел и теперь оглядывался вокруг.

— А его еда? Миски?

— Миски в раковине.

Она налила в раковину оставшуюся горячую воду и теперь тщетно искала какое-нибудь моющее средство. Наконец нашла маленькую проволочную мочалку на длинной ручке с застрявшими в проволоке обмылками и яростно стала тереть ею миску, получив в награду за старания всего несколько пузырьков.

— Мясо я выбросила. Оно уже воняло. Если у вас кончился корм, не волнуйтесь. Я могу принести.

— Все нормально. Там еще есть в шкафу.

Она быстро помыла посуду, то и дело поглядывая через плечо с улыбкой, стараясь ни в коем случае не допустить, чтобы контакт между ними снова пропал. Потом она вытерла посуду почти прозрачным от ветхости кухонным полотенцем. Нашла собачий корм, а еще консервы — «зимний овощной суп», банка была довольно ржавая, с полустертым названием. Сью разогрела суп в той же кастрюле, где кипятила воду для чая. Все это время она не переставая что-то бормотала, вроде бы себе под нос, но так, чтобы Рекс это тоже слышал. Время от времени, в надежде укрепить связь, она задавала ему какой-нибудь вопрос и притворялась, будто не замечает, ответил он или нет.

Когда суп был готов, Сью стала искать что-нибудь кроме собачьей миски. В конце концов, сдавшись, налила суп в стеклянный жаростойкий контейнер и поставила его на стол. Рядом положила ложку.

— Я чувствую себя очень странно, — признался Рекс.

— Еще бы! Вы ведь наверняка не ели несколько дней.

— Не ел. — Рекс избегал смотреть на Монкальма.

Пес немедленно зашелся густым, гулким лаем и потрусил к Сью, которая выкладывала в миску кусочки мяса. Он встал на задние лапы, положил огромные передние на сушилку и, пуская слюни, дожидался, пока Сью украсит мясную пирамиду несколькими горошинками сухого корма. Наконец она поставила миску на пол. И глазом не успела моргнуть, как еды в миске уже не было. Это повторялось еще дважды.

Сью взяла поводок — он висел на перилах в прихожей. Пес, почуяв, куда ветер дует, чуть не сбил ее с ног. Ей с трудом удалось прицепить поводок к ошейнику.

— Выведу его побегать, — сказала она, понимая, что любой глагол и даже любое местоимение должны звучать в высшей степени оптимистически.

— О да, да, — воскликнул Рекс. — Спасибо! Спасибо большое, Сью.

— А вы пока постарайтесь управиться с супом, — велела она и, обмотав конец поводка несколько раз вокруг запястья, открыла кухонную дверь. Уже в дверях Сью оглянулась и добавила: — А когда я вернусь, нам надо будет поговорить.

Эми развешивала серые простыни на старой сушилке в хозяйственной пристройке. Она только что пропустила их через каландр, который отжимал довольно много воды, но ни в коем случае не всю. Даже в погожие летние дни ей не разрешалось развесить белье на просушку в саду. Гонория говорила, что это пошло.

Расправив вторую простыню, Эми разгладила, насколько могла, морщинки. Простыни были старые, из смеси льна и хлопка, гладить такие — сущее наказание. Древнюю бельевую корзину из ивовых прутьев она отнесла в кухню и задумалась, что приготовить на ланч. Была уже четверть второго. Имелась банка мясного паштета, а в холодильнике — уже приготовленная цветная капуста и горбушка засохшего чеддера. Подумав о ризотто, Эми достала пакет риса. Разболтанный в воде «мармайт» плюс говяжий кубик — для бульона сойдет. Если бы еще найти луковицу… Боже мой, как это все угнетает…

Даже странно, как легко довольствуешься самой простой и скудной пищей, когда счастлив. Они с Ральфом сидели на согретом солнцем крыльце своего маленького домика в горах Испании, ели хлеб и оливки, запивали терпким красным вином, и этого им вполне хватало.

Иногда Эми казалось, что она все еще чувствует руку мужа, обнимающую ее за талию. Тяжесть этой руки. Запястье на ее бедре, легкий нажим ладони. И еще она помнила, каким круглым и твердым было его плечо, на которое она клала голову. Какая красивая, сильная шея… Была, пока он не заболел и плоть почти истаяла, остались одни кости.

Луковица отыскалась, лежала в кульке из старой газеты. Немного размякшая сбоку, с зелеными лоснящимися перьями, но ничего, сойдет. Эми достала доску и принялась резать лук. У нее тут же потекли слезы. По крайней мере, если зайдет золовка, будет чем отговориться.

Гонория ненавидела, когда распускают нюни. Презирала любое проявление слабости. В те ужасные последние дни жизни Ральфа, когда отчаяние и душевная боль едва не свели с ума Эми и пришлось давать ей успокоительное, Гонория вела себя как обычно. Дни и ночи сидела с умирающим братом, подносила, без всякой пользы, ложку с едой к его рту, закрывала глаза всякий раз, как он засыпал, и мгновенно, будто по волшебству, открывала их, едва он просыпался.

Это Гонория говорила с врачами, распоряжалась перевозкой тела, устраивала похороны, выбирала памятник. Эми пребывала в каком-то наркотическом тумане. Если бы тогда она была бы хоть на что-то способна, не оказалась бы в Гришэм-хаусе. Наверно, именно тогда, думала Эми, бросая нарезанный лук в кастрюльку, Гонория и преисполнилась такого презрения к невестке. Не то чтобы ее удивляло отсутствие внутреннего стержня у Эми. Молчаливо подразумевалось, что иного и ждать не приходится от человека низкого происхождения, ибо настоящее благородство — оно в крови. Когда Эми представили Гонории, та повела себя как герцогиня эдвардианских времен, чей сын тайно обручился с хористкой.

Видимо (по крайней мере, так говорил Ральф), их отец был еще хуже. Как многие представители высшей касты, в тридцатые он восхищался Адольфом Гитлером с его стремлением к расовой чистоте. Пока Эми не осознала до конца всю злобную мощь одержимости Гонории, она имела глупость протестовать, когда поносили идею межрасовых браков, сдуру позволяла себе рассуждать о плавильном котле цивилизации, о мировой гармонии, о том, что все мы люди, независимо от национальности и цвета кожи.

Гонория с холодным терпением обстоятельно объясняла ей, что такой подход не только говорит о сентиментальности и плохой информированности, но и совершенно противоречит воле Божией. Да, и орлы, и страусы, и воробьи — птицы, но они не настолько глупы и своевольны, чтобы скрещиваться между собой. Природа все так совершенно устроила, что перо, глаз, клюв, коготь воспроизводятся один к одному ad infinitum [50] До бесконечности ( лат. ). . И только человек почему-то возомнил, будто может усовершенствовать эту безупречную систему. Но природа умеет избавляться от слабых, увечных, убогих и тех, кто оказался не способен воспроизвести себя в лучшем виде. В этом месте Эми обычно переставала что-либо воспринимать.