Кэролайн Грэм - Написано кровью

— Коннинкс был портретистом. Очень востребованный и состоятельный, но низко ценимый критиками. Хотя две его картины висят в Дублинской национальной галерее. Этакий ирландский Аннигони [67] Пьетро Аннигони (1910–1988) — итальянский художник, наиболее известный своим портретом Елизаветы II. Творил в ренессансной манере, контрастирующей с современным ему модерном. . Один приятель рассказал ему о красоте Лайама, и Коннинкс решил назначить юноше встречу. Художник не интересовался тем, что его крутой приятель называл «раздвинуть щечки». Да, Коннинкс был гомосексуалистом, но ему уже перевалило за семьдесят, и оставшиеся силы он берег для работы.

Увидев Лайама, он сразу решил написать его портрет. В автобиографии «Раскрашенная глина» Коннинкс описывает свое первое впечатление от встречи с юношей лучше, чем это смог бы сделать я. Но была одна проблема — Конор. Он запросил большую сумму за каждый сеанс. И это бы ничего. Но Конор настаивал на том, что не только будет привозить Лайама в мастерскую художника и потом увозить, но и присутствовать на сеансах. Чтобы оберегать своего протеже от «старого педераста» — так он это объяснял.

На самом деле Конор просто не мог допустить, чтобы Лайам от него отдалился. Ему тем более не хотелось, чтобы паренек проводил время в обществе такого богатого, умного и успешного человека, как Хилтон Коннинкс. Удерживать Лайама при себе Конор мог, только постоянно играя на воспоминаниях об их общем (так он это подавал), нищем и безрадостном детстве. Да, они оба в дерьме, и нечего им заглядываться на звезды.

Тут Дженнингс на минуту замолчал, обхватив голову руками, как будто ему было невыносимо рассказывать все это. Потом он заговорил гораздо быстрее. Создавалось впечатление, будто он только и мечтает, как бы поскорее с этим покончить.

— В итоге жадность победила стремление Конора сохранить статус-кво. Как агент, вернее, сутенер Лайама, он запросил сто гиней за каждый сеанс. Коннинкс сказал, что сеансов потребуется не меньше двенадцати. Но в середине второго сеанса он вдруг положил кисть и заявил, что не может продолжать в присутствии третьего лица. Он, конечно, заплатит за оба сеанса, но на этом все и кончится. Много позже Лайам узнал, что это был блеф и, если бы Конор уперся, даже удвоил цену, Коннинкс сдался бы. Но тысяча двести гиней — это была куча денег в конце пятидесятых, особенно если ты и пальцем не шевельнул, чтобы их добыть.

Барнаби с трудом подавил в себе отвращение к тому, как эти двое торговались за мальчика, уже преданного и проданного бог знает сколько раз. Как будто это был не человек, а кусок мяса на рынке. Старший инспектор не мог избавиться от мысли, что бездушный торг велся именно за ребенка, словно в насмешку достигшего «возраста согласия».

— Это было начало конца Конора. Через несколько сеансов Хилтон Коннинкс узнал ужасную историю Лайама и стал уговаривать его освободиться от рабства. Это было непросто. Лайам так долго полностью зависел от Конора, что просто не мог себе представить, как выживет без него. У него не было другого дома, кроме того, в котором его поселил сутенер, и почти не было денег. Но Коннинкс настаивал. Художник располагал большими возможностями, и не только финансовыми. Конору же, который с самого приезда в Дублин зарабатывал на жизнь подсудными делами, было не с руки привлекать к себе внимание. Однажды вечером Лайам не вернулся с сеанса. Шофер Коннинкса заехал к Конору и попросил отдать ему вещи Лайама. Вещи ему отдали, и все было кончено.

Лайам жил у Коннинкса пятнадцать лет, и с ним обращались как никогда прежде. Ласково и с уважением. — Дженнингс заговорил еще быстрее, чувствуя раздражение слушателей и ошибаясь в этом. — Я сокращаю, насколько возможно. Хилтон пробовал образовывать Лайама в живописи и музыке, но, надо признать, без большого успеха, а еще приохотил его к чтению. В первые четыре-пять лет, что они провели вместе, когда Коннинкс еще видел, он написал много портретов паренька. У него была такая причуда — никогда не изображать модель в современной одежде, и Лайама он писал то викторианским священнослужителем, то французским зуавом, то пашой, то персидским лютнистом, последний — как раз один из двух портретов, которые висят в Национальной галерее.

Лайам стал компаньоном, личным секретарем и другом Коннинкса. Хотя между ними никогда не было плотских отношений, Коннинкс, несомненно, был очень привязан к юноше. Лайам относился к нему более сдержанно. Он испытывал благодарность к старику, как, я думаю, обездоленные дети всю жизнь бывают благодарны за любые, даже за самые незначительные проявления любви и ласки, но не мог ответить в полную силу. Может быть, его аппарат любви, если позволительно так выразиться, был непоправимо поврежден. Вероятно, попытки Коннинкса залечить раны парня так и не достигли успеха. К некоторым страданиям нельзя прикасаться. Не согласны?

Барнаби никогда не думал об этом. Теперь, задумавшись, он решил, что Дженнингс, пожалуй, прав. И это его сильно опечалило. Трой добавил безысходности, спросив:

— Вы сказали, что мистер Коннинкс потерял зрение?

— Да, за несколько лет до смерти. Лайам делал для него все что мог и, когда старик в девяносто с лишним лет тяжело заболел, ухаживал за ним до самой его смерти.

По мнению Барнаби, это как раз не говорило о неспособности молодого человека любить, но ему не хотелось ставить плотину на разогнавшейся реке, и он смолчал.

— В завещании Лайам был назван единственным наследником. Он унаследовал дом, кучу денег и огромное количество картин. Как это часто случается после смерти художника, критики вдруг открыли, сколь многогранен и недооценен был Коннинкс, и за несколько недель цены на его полотна подскочили еще выше. Потом случилось нечто ужасное. Вести о баснословном наследстве, полученном Лайамом, быстро распространились. Дублин не такой уж большой город, и к тому же об этом напечатали в «Айриш таймс». На следующий день объявился Конор. Половина наследства — иначе он расскажет полиции, что Лайам не только причастен к убийству своего отца и помогал закапывать тело, но что именно его выстрелом отец был убит.

— А это правда? — спросил сержант Трой.

— Он клялся мне, что нет. Его версия: он спрятался в амбаре неподалеку от дома Конора, а тот вошел в дом взять денег и переодеться. Но Конора не было три часа. Вернувшись, он сказал, что Хэнлон больше не будет им досаждать. Лайам говорил мне, что больше ему ничего не удалось вытащить из Конора. Несомненно, Лайам испытал тогда такое облегчение, что не очень интересовался, во что обошлась его свобода.

— Но будучи на тот момент несовершеннолетним, — сказал Барнаби, — он мог не бояться полиции.