Кэролайн Грэм - Смерть под маской

«Господи! — думала Сугами. — Выходит, я совсем не изменилась! Но нет, я должна, должна! Так больше нельзя!»

— Я понимаю, конечно, ты говорил это в шутку, — сказала она, с отвращением отмечая в своем голосе умоляющие нотки.

— Ничего подобного. Я не шутил, — хрипло произнес Кристофер и дернул Калипсо за ошейник. — А ну пошла!

— Не шутил? — едва выговорила Сугами. У нее задрожали коленки, и все поплыло перед глазами. — Не шутил? Тогда зачем? Ради чего?

— Теперь это неважно.

— Кристофер! — выдохнула она и преградила ему дорогу. — Что это значит? Ты должен мне ответить — тогда зачем?

— Теперь это бессмысленно.

— Все, что ты говорил… всерьез? — Вне себя от волнения, она схватила его за подбородок, заставив повернуться и посмотреть ей в глаза.

— Тебе следовало сказать мне, кто ты на самом деле.

— Вот она я, — умоляюще воскликнула она, протягивая к нему руки, — такая же, как и вчера…

— Ты не понимаешь. Я влюбился в одну, а теперь выясняется, что она — это совсем не она. Я тебя ни в чем не виню, Сильви…

— Не смей меня называть этим именем!

— Пойми, я в полной растерянности. Ты же все про меня знаешь. Я — никто, во всяком случае, по сравнению с Гэмлинами.

— Боже мой! — Сугами дернулась, будто ее ударили по щеке. — Неужели я всю жизнь обречена слышать эту фамилию, будь она проклята! Гэмлин! Гэмлин!.. Ненавижу! Если бы я могла, я бы вырезала ее из себя ножом, как опухоль, я бы выжгла ее огнем! Ты хоть имеешь представление о том, что она для меня олицетворяет?! Холодность, отчуждение, отсутствие любви. Ты не встречался с моими родителями, так я тебе скажу, они отвратительны. У них одна единственная страсть — деньги: делать деньги, тратить деньги. Это их пища, их воздух, их упование. Они живут только ради денег. Их дом отвратителен. Мой отец — монстр, а мать — ряженое чучело, которое живет на таблетках и алкоголе. Ну да, меня зовут Сильвия Гэмлин, и это сводит меня с ума! — она задохнулась и разразилась бурными рыданиями.

Кристофер, казалось, утратил дар речи. Затем сделал шаг и заключил ее в свои объятия. Через некоторый, довольно долгий промежуток времени он вытер слезы с ее щек:

— Не смей больше так плакать. Никогда.

Гай и Фелисити Гэмлины стояли на пороге своего многократно фотографировавшегося дома возле Итон-сквер. Его вызывающе красная, как уличный почтовый ящик, дверь под георгианским полукруглым окошечком была приоткрыта. По обеим сторонам черных с белым ступеней стояли в кадках аккуратненькие лавровые деревца.

Гай и Фелисити прощались. То есть Фелисити что-то раздраженно говорила, обращаясь к своему собственному отражению в затейливом изделии из мексиканского стекла, которое служило зеркалом, а Гай осыпал сочной бранью своего шофера Фернье, застрявшего в пробке на Честер-роу. Между собой они не общались. Все самое главное уже давно было сказано, выплюнуто с истеричным визгом или шипением. В настоящее время Фелисити вела себя осторожно, а Гай — с полным безразличием. Однажды, в один из тех редких моментов, когда он вообще вспоминал о ее существовании, Гай подивился, зачем ей все эти воздушные поцелуйчики с маханием ручкой ему вслед каждое утро? Ведь его уход был единственным определенно радостным событием в бестолковом мельтешении ее дня.

Фелисити встряхнула копной абрикосового цвета волос и на мгновение представила, как будет выглядеть, если соберет их в золотую с жемчугом сетку, как на картинах Ботичелли. Тем временем Гай превзошел самого себя. Изощренные ругательства били из него фонтаном, как содержимое выгребной ямы. Лимузин наконец прибыл, и Фернье в серой кепке и униформе вышел, чтобы открыть переднюю дверцу. Он давно привык к брани и предпочитал делать вид, будто ничего не слышит. За лимузином сразу выстроилась череда гудящих машин. Гай показал всем фигу и облокотился на дверцу «роллс-ройса». Ему, человеку, жившему в городе, где быстрота означала особое превосходство, было невдомек, что застрявшие из-за него в машинах люди могут недооценить великолепие его лимузина. Лично им эта дорожная пробка расценивалась как первая за сегодняшний день (поскольку жену он давно не считал достойным соперником) маленькая победа. Это подняло ему настроение и, откинувшись на кожаное сиденье цвета слоновой кости, он раскурил также первую сегодня запрещенную врачами сигару «Дон Периньон».

Оставшись одна, Фелисити переместилась в гостиную. Обычно эти первые минуты после отъезда мужа определяли настрой и ритм ее жизни в течение дня, да и в течение вечера (она заметила, что он захватил с собой дорожный чемодан). Она мечтала, чтобы ее день прошел хорошо. Не радостно, нет. На это она давно перестала надеяться. Просто чтобы все заранее намеченные мероприятия и встречи прошли гладко, так чтобы фразы вроде «Как ваше самочувствие, миссис Гэмлин?» или «Счастливы видеть вас снова!» не содержали ничего личного и не требовали искреннего ответного чувства. У нее в запасе было много маленьких хитростей, механизмов, которые срабатывали безотказно. Они не помогали ей делать верные шаги, но хотя бы удерживали от неверных. Благотворительные ланчи, просмотры, показы мод, дегустация экзотических блюд и редкостных вин… Приглашений было хоть отбавляй. Приходите, только не забудьте захватить чековую книжку — в этом и весь фокус. Сегодня — аукцион русских икон и продажа молодняка на скачках в Нью-Маркете. Альтернатива — позвонить одной из падких до сплетен приятельниц и порасспрашивать о людях, которые ей глубоко безразличны. Она напустит на себя жизнерадостность и уберет мрачность не хуже любой захлебывающейся от восторга домохозяйки (в исполнении актрисы) в рекламном ролике про стиральные машины.

Ее движения сделались неуверенными. Опасный признак. Врачи сказали, что для нее самое важное — все время быть чем-нибудь занятой. Вероятно, они имели в виду чисто физическую занятость, потому что и без того ее мозг не знал ни минуты покоя. В первое время после ее возвращения домой из клиники люди не скупились на советы, но почти все эти советы заканчивались одной и той же фразой: «В любом случае, дорогая, ты же не хочешь снова туда попасть?» Фелисити понимала, что возражать было бы невежливо. Она представляла, каково было бы их изумление, скажи она правду. А правда была в том, что сколько себя помнит, ей никогда не было так спокойно, как в наглухо отрезанном от внешнего мира комфортном уюте клиники Сэджвик.

Сначала ее накачивали снотворным, потом мало-помалу переводили в более щадящий режим. Каждый божий день становился для нее сплошным праздником. Она была в центре внимания: ей присылали цветы и приносили подносы со всякими вкусностями. Всегда улыбавшиеся люди купали ее как маленькую, затем медленно и любовно расчесывали ее длинные волосы. Врачи внимательно выслушивали ее жалобы. Волны жестокости окружающего мира разбивались о стены клиники, не принося ей ни малейшего вреда. Ей представлялось, что она — принцесса, заточенная в таинственной башне.