Батья Гур - Убийство в субботу утром

— Сколько времени это займет? — спросил Голд у Охайона.

— Недолго, — отозвался вместо него рыжеволосый и провел Голда к «рено», на котором они с Охайоном приехали утром.

Сцена, которую увидел Голд, покидая здание, надолго отпечаталась в его памяти: в конференц-зале члены ученого совета расселись за круглым столом заседаний, который кто-то снова поставил посередине, на обычное место. Складные стулья исчезли; Хильдесхаймер, держа в руках дымящуюся чашку, поднял глаза и сделал Охайону знак присоединиться. Все явно нервничали, предстояло решать проблему, с которой ранее никто никогда не сталкивался. Голду показалось, что все здесь испытывают такое же неприятное чувство, как он сам.

Солнце по-прежнему согревало улицу. После недели дождей Институт снаружи казался таким, как обычно: зеленые ворота, ведущие в большой сад, круглое крыльцо, а за ним — большое здание в арабском стиле. Невозможно было отогнать банальную мысль, что это всего лишь дурной сон, что, возможно, ничего не произошло на самом деле, что все это наваждение, психотическая иллюзия. Но машина, в которую его усадили, была вполне реальна, как и усевшийся за руль рыжеволосый человек; и люди, стоявшие у ворот и утиравшие глаза, тоже были реальны. Сомнений не оставалось: он понял с абсолютной определенностью, что миру никогда больше не быть прежним.

Михаэль Охайон слегка оробел, осознав, что девять человек за массивным круглым столом — сам ученый совет Института, однако он напомнил себе, что это всего лишь люди, обычные люди, и постарался придать лицу самое обыденное выражение.

Из соседних комнат доносились приглушенные голоса работников двух передвижных лабораторий, которых он попросил исследовать все здание «дюйм за дюймом».

Сидящий рядом с ним Хильдесхаймер шепотом сообщил:

— Я уже уведомил членов совета, что доктор Нейдорф была найдена мертвой в здании Института, но не упоминал о пистолете, поскольку думал, что вы предпочтете сделать это сообщение сами. Именно с этой целью я и пригласил вас.

Руки старика сильно сжали кофейную чашку.

— Все… крайне удручены известием об этой смерти.

Михаэль поинтересовался, не показалась ли ему чья-то реакция удивительной или странной; старик мгновение помолчал, затем ответил, что не может вспомнить ничего определенного.

— Эмоциональные всплески были, но в пределах ожидаемого, — осторожно добавил он.

И уже обычным голосом спросил, не желает ли главный инспектор чего-нибудь выпить. Михаэль, вдохнув дразнящий запах, исходящий от чашки соседа, ответил, что не отказался бы от кофе.

— Если это не слишком затруднительно.

Невысокий человек, сидящий по другую сторону от Хильдесхаймера, спросил с неуловимым акцентом, какой он предпочитает — турецкий или просто «Нескафе».

— Турецкий, — попросил Михаэль и добавил: — С тремя ложечками сахара, пожалуйста.

Одетый в черную водолазку невысокий человек, на ребяческом лице которого застыло нетерпеливое выражение, поднял тонкую бровь и переспросил:

— Три?

Михаэль улыбнулся и подтвердил:

— Три, если чашка такого же размера. — Он указал на кружку Хильдесхаймера.

Перед тем как начать представлять сидевших за столом, Хильдесхаймер предположил, что Михаэлю будет сложно запомнить все имена.

Главный инспектор не возразил ему, но пристально смотрел на тех, чьи имена ему называли. Запомнить девять имен, одно из которых он уже знал, не представляло никакой сложности для того, кто специализировался в средневековой истории и поражал однокашников способностью запоминать имена всех пап и членов всех королевских династий Европы. Однако он предпочел утаить свой дар — не из ложной скромности, а потому, что не желал раскрывать такой козырь на данной стадии игры.

Человека, принесшего ему кофе, звали Джо Линдер — доктор, естественно; все здесь имели эту ученую степень. Две сидящие рядом женщины, бледные, еле удерживающие слезы, — Нехама Золд (младшая из двух, одетая солидно и строго, сорока с лишним лет, с суровым лицом, довольно привлекательная, но старающаяся этого не подчеркивать, как отметил про себя Михаэль) и Сара Шенгар (похожа на добрую фею-крестную, на плечи наброшен толстый свитер, лет по меньшей мере шестидесяти, с выражением скорби на добром лице).

Следующий — тощий мужчина по имени Наум Розенфельд. У него была копна седых волос, в углу рта торчала маленькая тонкая сигара; он напомнил Михаэлю фразу, которую в детстве повторяла его мать: «Ешь, Михаэль, ешь, а то вырастешь худющим, а у кого нет мяса на костях, от того добра не жди». Наверное, именно из-за этих слов он всегда с беспокойством и даже подозрением относился к чрезмерно худым людям. Рядом с тощим сидел очень привлекательный человек, также лет пятидесяти, по имени Даниэль Воллер, и, наконец, дальше всех от Михаэля — еще четверо мужчин, все примерно одного возраста: троим немного за шестьдесят, а одному — это был Шолом Киршнер, очень толстый и лысый, — под семьдесят. За всю встречу никто из них не проронил ни слова.

Нехама Золд курила сигареты, оставляя на окурках следы губной помады, Джо Линдер — трубку, а Розенфельд, разумеется, сигару. Михаэль достал из кармана смятую пачку, кто-то пододвинул ему пепельницу.

Хильдесхаймер представил коллегам Михаэля, назвал его должность, которая, казалось, не произвела на них никакого впечатления, и сообщил, что он офицер полиции, «уполномоченный расследовать эту трагедию». И в заключение произнес:

— Главный инспектор Охайон любезно присоединился к нам, чтобы — по моей просьбе — прояснить некоторые детали и помочь нам, чем возможно.

В воцарившейся тишине Михаэль откинулся на спинку стула, дымя сигаретой, но не осмеливаясь сделать глоток горячего кофе из чашки, стоящей перед ним. Все уставились на него; воздух казался таким плотным, что его можно было пощупать. Эти люди, думал он, вовсе не уверены в моей способности в чем-то разобраться, к полиции и к тем, чьи родители родом не из Европы, они относятся с предубеждением.

Он пытался собраться и запретил себе поддаваться слабостям вроде желания произвести хорошее впечатление. Пора приниматься за дело.

Чувствуя устремленные на него взгляды, он заставил себя заговорить. Проще всего было задать, и побыстрее, вопрос, волновавший его с тех пор, как его задал Хильдесхаймер, когда он стояли возле тела.

— Что доктор Нейдорф делала в здании так рано утром? — спросил он.

В комнате повисло молчание.

Он глотнул кофе и стал наблюдать за выражением лиц.

У Розенфельда оно было непроницаемым, у Линдера — озадаченным, у Нехамы Голд — вопросительным, а у Сары Шенгар — испуганным. Хильдесхаймер тоже разглядывал коллег, беспокойно зашевелившихся на своих местах.