Владимир Евдокимов - Забытый берег

— Как это? Почему?

— Рижанам в Риге душно, они днём отправляются на электричку, едут сюда, выходят к морю, раздеваются, складывают одежду в портфели и идут по пляжу. Туда или сюда. Купаются. Доходят голышом до следующей станции, там в лесу одеваются и культурно, в пиджаках и галстуках возвращаются в Ригу. Вся прогулка занимает часа два — два с половиной.

— А рабочее время? — удивился я.

Я тогда совсем ничего в жизни не понимал.

— Это люди свободных профессий, — пояснил умный Конев. — Учёные, редакторы, артисты. Скульпторы.

— Это мы видели цвет латышской интеллигенции? — уточнил Латалин.

— И не только цвет, — сострил Виноградов.

Разговор мы вели уже в лесу, куда напрямик сбежали от нудистов. Обширная черничная поляна оказалась интереснее голых людей на пляже. Крупная черника сама искала пальцы и медленно собиралась в пакеты, а вечером томилась в кастрюльке. Под горячую ещё чернику, сидя на крыше крыльца и глядя на красное закатное солнце, мы нарочито изящно пили кофе из простых ослепительно-белых чашек и считали себя настоящими европейскими интеллектуалами, потому что европейские интеллектуалы, как мы полагали, пьют только кофе.

По утрам мы позволяли себе спать, ожидая той минуты, когда придёт Лена. Радуясь новому дню, она поднимала нас, тормошила, звала на море, к солнцу, песчаным дюнам, соснам. Мы просыпались, начинали галдеть, как дети, и, кое-как позавтракав, уходили из дома почти на весь день. Где-нибудь обедали, в крайнем случае перекусывали плотным ржаным хлебом, запивали его пахтой — и нам хватало. И мы куда-то всё время шли! Нам так нравилось ходить! Бог ты мой, мы действительно оказались вне времени — на берегу залива, то песчаном, то усыпанном могучими каменными глыбами, в сухом, ароматном сосновом лесу, на широкой вересковой поляне, на краю поля, на тихой улочке рыбацкого посёлка, какого — нам было всё равно, мы и названий не запоминали.

Это было днями. А уже на третью ночь произошло тихое и незаметное, немыслимое! И не должно было быть так, а случилось и продолжилось…

Соображали мы медленно, а поначалу не соображали совсем, потому и не поняли, куда направился Конев после полуночи, когда затихли обычные бессвязные разговоры на ночь, — накинув рубашку и сунув ноги в шлёпанцы. Его не было долго — час, два, до нас уже дошло, что он у Лены в каморке, только никак не хотелось думать о том, чем они заняты и заняты ли. Если бы оттуда пришёл какой-то звук, какие-то голоса… Тогда может быть. Но там было тихо и согласно. Никто из нас троих не спал, и все трое знали, что никто не спит, а не спит оттого, что происходит что-то потустороннее, мягкое, обволакивающее, стыдное, томительное, тёмное, и как это назвать, и надо ли… А в том и другом случае — как быть?

Завернувшись в одеяло, я ушёл на крышу крыльца и курил там, пуская дым вверх и рассматривая, как он уплывал в сторону моря и растворялся в воздухе. Потом я тихо задремал, пока на рассвете не очнулся от холода. Я вернулся и увидел, что Конев мирно спит, подложив руку под щеку. И все тихо спят.

Утром нас разбудила Лена, восторгалась солнцем и объявила путешествие на Гаую. И мы оперативно собрались, оживлённо обсуждая дорогу, и отправились в путешествие — дружно и весело.

О ночи мы не вспоминали, потому что забыли о ней совершенно.

А другой ночью, когда я замер в томительном предчувствии, Паша вдруг поднялся, сел за стол, сначала угрюмо пил холодный чай, а потом решительно вышел из зала. И опять мы лежали, жадно ловили звуки оттуда, из Лениной каморки, но их не было — была тишина морского берега. Иногда вздыхало море, качались ветви сосны возле дома, проехала странная в ночном времени машина по шоссе…

Утром мы вновь забыли о ночи и решительно поехали в Сигулду.

На следующую ночь к Лене ходил Латалин.

А потом пошёл я. Я пошёл потому, что остался, потому что другие ждали, что пойду я, и ещё потому, что хотел пойти. Хотел и боялся. Стараясь ступать неслышно, я вышел из зала, в небольшом коридорчике, из которого спускалась вниз деревянная лестница, задержался. За лестницей ждала дверь в каморку Лены. В окошке недвижно замерла пышная, тёмная сосновая ветка. Я держался рукой за перила, старался дышать ровно и убеждал себя в правильности происходящего.

— Два шага, открыть дверь и ещё шаг, два шага, открыть дверь и ещё шаг, — так я проговаривал мысленно, — а потом, а потом…

Я сделал два шага, неслышно открыл дверь и сделал шаг. Каморка даже в ночной тиши была белой — белые стены и потолок, белый пододеяльник, белая подушка. Светлые волосы Лены тоже казались белыми. Она лежала на кровати на боку, лицом к входу, неподвижно. Опустившись на колени, я зябко смотрел на неё — передо мной была загадочная принцесса. Заворожённо я приблизился, положил руки на край постели, замер, и тогда принцесса медленно улыбнулась, открыла глаза, обвила мою шею горячими руками, притянула голову к себе и поцеловала. Тот поцелуй невозможно вспомнить, потому что от этого разорвётся сердце, но поцелуй был, а за ним наступило сумасшедшее счастье безмолвного пожара. Сколько радости, любви, отчаяния и восторга узнал я в ту ночь!

И ушёл я тихо, когда внезапно сообразил — пора.

Наутро Лена подняла нас суматошным щебетанием и затребовала идти туда, где стреляют из пушек. Вчера, когда мы гуляли по окрестным лесам, плавали в море и заходили на кладбище, на море стреляли, хозяева жаловались, а нам очень хотелось увидеть: кто, как, зачем?

И мы нашли наконец то самое место, откуда велась артиллерийская стрельба, из-за которой побережье залива к северо-востоку от Риги не застраивалось пансионатами и дачами больших людей. Против железнодорожной станции вышли к береговым дюнам, удивились вздыбленному пляжу и, увидев вдалеке патрульный бронетранспортёр, залегли в кустах. Бронетранспортёр, разбрасывая песок, лихо двигался по пляжу, пугал, а потом мы услышали близкие выстрелы из орудия и нашли-таки это орудие! Укрытый в береговых дюнах, стоял танк. Он и вёл огонь куда-то вглубь территории. После каждого выстрела танк вздрагивал, с него сыпался песок, эхо выстрела сотрясало Рижский залив, а снаряд, грозно шурша рассекаемым воздухом, летел куда-то далеко.

Так и прошло время: ночью забывался день, днём не было ночи.

Вернувшись в Москву, весело расстались и устремились вперёд, а то, что было, исчезло навсегда, и в памяти осталось горячим песком под ногами, сладкой черникой, запахом знойной хвои в дюнах и ожиданием интересной жизни.

…Что было потом? Ехать по распределению в Казахстан я не хотел, а потому пошёл в военкомат, и меня, лейтенанта запаса Аксёнова, призвали служить в Советскую армию на два года. Началась новая жизнь. Потом я случайно узнал о том, что Лена Богданова потеряла ребёнка, она болела, были какие-то сложности, но будто бы нестрашные. Мы вчетвером этого никогда не обсуждали, это нас и не касалось, мы тут были ни при чём. Да мы вчетвером никогда и не встречались. Жизнь текла стремительной рекой, а прекрасная неделя на море запомнилась соснами, дюнами, вересковыми полянами и ярким солнечным волшебством, а ночи старательно забылись. Они забылись навсегда, и это вовсе не казалось — так оно и было!