Владимир Евдокимов - Забытый берег

— Ситуация располагает к задумчивости.

Ни слова не говоря, мы возобновили движение. А рюкзак мой стал легче. Так-то, оказывается, бывает иногда: груз убран из чужого рюкзака, а полегчал твой.

Показались тонкие, в радужных пятнах огоньки машины Дамира, которыми он нам подмигивал.

Вот он, левый берег, мы скоро придём. Я остановился и, наклонившись, стал отдыхать. Я устал, боялся, хотел спросить. И спросил:

— Владимир, мы с вами скоро разойдёмся, я хочу вас попросить кое о чём.

— Слушаю. — Зенков повернулся и сделал пару шагов ко мне.

— Вы знаете, вот я вам скажу. — Я собрался и продолжил: — Там, на горах, вы говорили и даже смеялись…

— Ну, что вы…

— Тогда вы удивились, почему Богданов передал отчёт именно нам четверым, и сказали, что… Короче, так. Что может быть сильнее ненависти? По-вашему. Нам скоро прощаться, скажите прямо. Вы как-то думаете по-другому, напрямик, что ли, у меня не получается.

— Вопрос неожиданный, я подумаю. Вы опустите рюкзак или будете так стоять?

— Буду так стоять.

Слушал меня Зенков неподвижно, потом развернулся, прошёл вперёд метров десять, остановился, вернулся.

— А пожалуй, смогу. Слушаете?

— Да.

— Скажите, как вы считаете, Аксёнов, только серьёзно, может ли человек ненавидеть, например, волка? Тащит у него волк овец и тащит, и не потому, что хочет досадить человеку, а потому, что он волк. Настоящий злобный волк, натура у него такая, ему есть надо.

— Нет.

— А почему?

— Ненавидят равного. Волк — животное.

— И что тогда делает человек?

— Изучает повадки волка и устраивает облаву. Или подбрасывает ему кусок отравленного мяса. Волк мясо жрёт и погибает.

— Вот видите! Вы сами всё объяснили. Мне в том числе. Хотя вопрос-то серьёзный… А сейчас давайте торопиться.

Он повернулся и двинулся по тропе. Я шёл следом.

Слишком много обрушилось на меня в этот день. Я думал, что мы повезём через Волгу труп Паши — мы несём, то есть я несу его останки в рюкзаке. Дальше был пустой чугунок, из которого Латалин выгреб «много денег» — есть от чего голове закружиться! И он это смог? Ну да… И всё это буднично так, очевидно, но и этого мало! Как выдержать? Конечно, сам бы я так просто, как это сделал Зенков, не сообразил бы. То есть я в самом деле не сообразил. Близко подошёл, но застыл, потому что сил всё уместить в голове так сразу уже не было. Волки. Голодные, глупые, страшные волки. Да, Богданов ненавидеть нас не мог, ему нужно было, чтобы мы сами, как бы естественным образом всё сделали. Волк не жрёт отравленное мясо, он жрёт просто мясо, он же не думает, зачем ему мясо предложено. Он думать не умеет. И мы, деревянные люди, ничего не боялись и ничего не думали…

Оставляя нам отчёт, Богданов заранее был удовлетворён исходом будущих событий. Тут и сомневаться нельзя. Но он хотел, чтобы мы поняли, хотя бы немного, хотя бы что-нибудь, но поняли. Вот что он оставил на потом! А ни Паша, ни Конев не поняли ничего, не успели, и Павел погиб за металл, а Конев — за пятьдесят процентов от неизвестно чего. И оба за деньги. Почти понял Латалин, почти — потому что алчность сразу и бесповоротно всё затемнила. Хотя, возможно, он что-то и подозревал. Потом. И вот остался я один. Я — понял? Не знаю.

Зачем же я так сделал? Другие сделали, и я сделал. Я — как все, вот оно в чём дело — как все. И где они теперь? Они — там. А я? А я здесь, иду с правого берега Волги на левый. Живой. Я остался один, и я следующий. Туда. Но когда? Или, может быть, ещё рано, может быть, потом? И от чего это зависит?

Мы шагали по тропе. Мерцающие огни машины Дамира приближались. Я был в неведомом ранее смятении, в голове едва ли не наяву ощущалось потрескивание. Ум за разум заходил, оттого я твёрдо знал, что надо думать, хотя бы о чём-то, хотя бы о другом, но обязательно думать, иначе я не выдержу и здесь, в окрестностях города Гремячево от страха сойду с ума. Я сойду с ума, Зенков хладнокровно погрузит рюкзаки в машину, меня тоже погрузит, как чурку, и высадит где-то по дороге, в глухом лесу. Оставит мне сумку, одежду и уедет — я своё дело сделал, на что я ему? Да и чего же я заслужил ещё? Неизвестный мужчина в возрасте примерно пятидесяти лет, славянской наружности, документов при себе нет, особые приметы…

Делать. Что-то я должен делать. Не знаешь, что делать, — делай что-нибудь…

Перед выходом на берег Зенков остановился. Смотря под ноги, на тропу, я мерно шагал и старательно тащил груз. Оттого едва не уткнулся в Зенкова. Тогда он задумчиво произнёс:

— Вы извините, Аксёнов, что я остановился. Просто ваш вопрос о ненависти меня удивил. Ответил я на него будто бы правильно, но, как теперь понимаю, не до конца. Мы сейчас шли, я думал и вот что вам честно говорю. Дело здесь не в ненависти, а в совести. Совесть сильнее ненависти. От ненависти можно спрятаться, от совести — нет. Совесть не зависит от выгоды и не отделима от смерти, а смерть — обязательное качество человека. Бежать от совести — значит бежать от смерти: как убежишь, когда она на плечах?

На минуту задумавшись, Зенков вдруг заговорил совсем другим голосом — искренним. Он сказал:

— Главное — это осознание того, что совесть существует на самом деле. Понимаете, совесть — это память, и она так же ощутима, как физическая боль, как зрительный образ, как, например, скорость при быстрой езде. Совесть естественна для человека, и совесть — это сила. Трусливые люди от страха перед совестью цепенеют, превращаются в деревянные поленья. Так они прячутся. Не надо этого делать. Надо оставаться людьми.

Он вздохнул, потоптался на месте, повернулся и отправился вперёд. Мне показалось, что голос у него был смущённый, хотя… Он поднимался на берег между двумя горами щебня, справа мигали огоньки машины, а я заворожённо стоял на тропе, буквально держа смерть за плечами, и не знал, что думать. Я даже не знал, что делать, пока Зенков не крикнул сверху:

— Время, Аксёнов, время идёт!

Вздохнув, я двинулся к нему.

Дамир нетерпеливо ожидал возле машины. Он, правда, и не подумал чем-то помочь — пыхая сигаретой, задранной к самому носу, открыл дверцу будки и сразу двинулся к кабине. Без какой-либо передышки мы положили груз в будку — я передавал, а Зенков принимал и укладывал: рюкзак с Пашиными останками, свой рюкзак, инструменты, лыжи. Потом он сбросил там плащ, спрыгнул и велел мне торопиться. Он не радовался, не сожалел ни о чём, он делал дело, и главное было ещё впереди.

Кто же он такой?

Дело казалось конченным, и, переодеваясь, я торопился, чтобы успеть на последний автобус до Бережков. Страх устоялся и торопил. Можно было остаться на ночь в гостиничке частного предпринимателя О. В. Шульгиной, да только я никак не хотел дожидаться рассвета в Гремячево — в ночь, во время, когда жизнь замирает и успокаивается, душа стремилась к свету. Я стремился встретить рассвет в пути, на людях, отчего хотел как можно скорее покинуть Гремячево. Я изнемогал под тяжестью событий всего-навсего одного дня, уже и не держал этих событий ни на плечах, ни в руках, а лежал под их грудой, как под горой щебня, такой же, что и на берегу Волги. Я уже не мог здесь оставаться. Надо было выходить, выбираться. Немедленно.