Владимир Евдокимов - Забытый берег

Мучила жажда.

Одежда, провисевшая весь день на плечиках в шкафу, выстудилась, а на теле оказалась приятной. Я одевался, обувался, а на полу лежал рюкзак с останками Паши Виноградова. Больше часа я тащил его на плечах по волжскому льду, теперь он поедет дальше в машине с надписью «Лаборатория» на дверце кабины.

Вот ведь какой удел ему выпал — не гроб, не урна, а простой рюкзак. Думал ли он когда о таком? А кто об этом думает? Возможно, так Зенков его и похоронит. А может, гроб смастерит. Маленький. А как он объяснит всё своей жене? Часы, наверное, предъявит. Я остановился, присел возле рюкзака, положил на него руку — что-то пугающее, холодное под ней ощущалось. Что-то там всё-таки было такое… Зенков закопает останки Павла Виноградова в могилу какого-нибудь родственника, чуть погодя поставит памятник. Будет куда прийти. Вспомнить. Он правильный, Зенков. И оттого для таких, как я, страшный.

Двигатель автомобиля заработал, и почти сразу же распахнулась дверь.

— Аксёнов! Автобус уже отошёл! Мы сейчас его перегоним и где-то на выезде из города вас высадим. Готовьтесь!

Зенков хлопнул дверью, и через секунду мы тронулись.

Оставалось лишь застегнуть молнии на ботинках, и я это сделал, когда машина стала двигаться ровно: выехала на улицу Ленина. В окошке показался ярко освещенный полупустой автобус номер 101, потом он остался позади. Я смотрел на подсвеченные слабыми фонарями белые, с синими наличниками гремячевские дома, людей, которые шли навстречу, и готовился к выходу.

Неужели это всё сейчас завершится? Разве что… Невероятно, но я уже так привык к долгому сегодняшнему дню, что никак не мог поверить, что он сейчас закончится, — ведь он столько времени не кончался, а я так хотел его завершения! Что-то ещё сейчас обнаружится. Вот-вот, ещё немного… Да не может же быть, чтобы…

Летучка остановилась возле автобусной остановки. Я подождал. Дверца отворилась. Внизу стоял Дамир и недоумённо улыбался:

— Чо не въхошьто? Боись? Прихъль, стънц Бързайкъ!

Выпрыгнув из машины на дорогу, я вытянул за собой сумку, медленно сообразил: а чего я в самом деле ждал-то? Дверца открывается и изнутри.

— Сёзял? Незбылчё?

— Да вот…

Деловито захлопнув дверцу, Дамир побежал к кабине, а из-за правого борта вышел Зенков.

— Вот, держите, Аксёнов! Горячий!

Он подал мне стакан с кофе. Кофе дымился, и дымок по спирали в свете фонаря тянулся вбок. Зенков снял в кабине шапку, распахнул телогрейку.

— Минут пять у вас есть, не торопитесь. От Бережков уедете спокойно. К ночи будете в Казани, утром в Москве. К тому времени всё забудете. Если сможете. А не сможете — всё равно придётся забыть. Вот ваш паспорт.

Он выглядел бесстрастным, и зеленоватые глаза смотрели спокойно, уверенно. Стакан кофе означал, что он деловой человек, подумал о своём… партнёре? Напарнике? Кто я ему был весь день? Подручный? А поскольку дело сделано и впереди у него другие заботы…

Развернувшись, Зенков мгновенно исчез за бортом, машина дёрнулась и плавно двинулась по дороге. Вот зажёгся правый поворотник, вот летучка, показав правый борт, навсегда исчезла за домами. Всё оборвалось. Оборвалось так же нелепо, внезапно, как и началось. Остался только серый, грязноватый снег под слабым фонарём. Я сунул паспорт в боковой карман дублёнки, помотал головой, выдохнул и вслух произнёс:

— Всё!

Произнести — произнёс, да не понял ничего. Почувствовать — да, почувствовал. Но не верил. Миг был неуправляемый, то, что тянулось, оборвалось. И осталось. Я остался на остановке один, с сумкой возле ног и стаканом кофе в руке. Кофе был горячий, даже с лимонным привкусом, я жадно его пил, грея руку об обычный гранёный стакан с толстым ободком по краю. Про паспорт я уже забыл, а вот как смотрел на меня Аксёнов, когда я подал ему Пашины часы, вспомнил. Вспомнил и понял, что я был тогда никаким не напарником и даже не подручным, а живым трупом, и мог бы настоящим стать. Ну да. Трупу не нужен паспорт.

На остановке, кроме меня, не было ни души. Где-то поблизости находилась проходная судостроительно-судоремонтного завода, и люди ещё шли от неё в ту сторону, откуда я приехал. Инженерный состав, администрация — они начинают в девять, кончают в шесть, могут и задержаться. Утром мы видели не их, а рабочих. Значит, мы уложились в рабочий день. Наверное, это быстро, если измерять в часах. Но если в основу положить время жизни, то его в этот день ушло много.

Люди прошли, я стоял один. Во всём мире один.

Автобус показался издалека, яркий и тревожный. Приближался он медленно, один раз даже остановился, кого-то подобрал. По-прежнему холодная сырость недвижно висела вокруг — только тяжёлая, со свежестью правого берега не сравнить. Да ещё вверху, на горах…

Я допил кофе и поставил стакан на скамейку. Тихой получилась последняя минута в Гремячево, прозрачной.

Вечерний молчаливый автобус шёл так же, как и летучка, — чуть проехал вперёд и завернул направо. Ещё и место нашлось, а едва я посетовал мысленно, что из освещенного салона не видно дороги, как свет и погас. Если я хорошо помнил географическую карту из статьи Евстигнеева, то дальше путей было два: один прямо, на Йошкар-Олу, другой направо и вверх, а далее на Бережки. Куда повернул Зенков? А мы повернули вправо, выехали из города, медленно взобрались вверх и вольно покатили вперёд. Ну да, на Бережки. По обе стороны тянулись громадные чёрные стены лесов, и я затаённо и в страхе отмечал, что всё закончилось, что я не остался один в Гремячево, что я в пути, в движении, что всё ещё может получиться: от Бережков я легко доеду до Казани, а от Казани на Москву поезда идут, самолёты летят, автобусы едут, и вполне можно уложиться в ночь и оказаться завтра дома.

И поплыл, поплыл перед глазами весь сегодняшний день, широко, ярко, я едва не задохнулся от ужаса и бессилия — изменить ничего уже было нельзя! Ничего!

На задней площадке молодые ребята пили вино, передавая по кругу бутылку, обсуждали что-то. В Семенцах они сошли, их встречали, и там, у остановки, играла гармошка, кто-то смеялся. И холодом пахнуло в салон, сыростью, густой хвоей и легким запахом печного дыма.

Я трясся в автобусе, в резких подробностях видел весь день и что-то начинал наконец понимать! Не мы, четверо, думали о себе — мы трое думали о себе, а вот Паша думал о нас! Богданов читал нас как открытую книгу, он каждого видел насквозь. Понял и Пашу как человека, переживающего за дело, а Конева — как алчного одиночку. Потому обоим и завещал по экземпляру отчёта. А мы с Латалиным представляли собой массовку. До кучи. Поэтому Паша и Конев отчётом Богданова были обречены, а вот у нас оставался шанс, какой всегда и везде есть у деревянных людей: чурки обязательно выжидают в надежде на авось. Иногда им везёт. Сначала повезло Латалину, то есть он сам так считал, и, должно быть, он действительно был счастлив: деньги, азартное дело, круг интересных рисковых людей, погоня за прибылью, за удачей. Интересной жизнью жил человек, насыщенной…