Татьяна Степанова - Циклоп и нимфа

Поручик Дроздовский – белый как мел, взволнованный. Видно, только-только окончил свою речь.

– Нет, – Меланья Скалинская покачала головой. – Нет, нет, нет. Я уже сказала это вам однажды. Но вы так настойчивы, мсье Дроздовский. Вы поехали за мной сюда. Вы преследуете меня?

– Я люблю вас, – упрямо проговорил Дроздовский. – Я люблю вас безумно.

– А я вас не люблю. И я не стану вашей женой, как вы просите. Нет, молчите, не надо больше слов. Не теряйте гордости, мсье Дроздовский. Я не объяснила вам мой отказ в прошлый раз. Объясняю сейчас раз и навсегда, чтобы вы оставили меня, наконец, в покое. И не умоляли больше на коленях. Дело в том, что я уже была замужем. Меня выдали за моего мужа, когда он уже был немощным стариком. И я прожила с ним двенадцать лет. Я никому бы не пожелала такой участи. Когда он скончался, я не плакала, мсье Дроздовский. Меня посетило дикое искушение отправиться неузнанной в маскарад или задать бал на радостях. Я ощущала себя узником, стены темницы которого рухнули. И опьяняющая свобода, что я испытала… Это главная ценность из всех, которые у меня есть сейчас. Я больше никогда не войду в эту клетку под названием брак. Я хочу жить так, как хочу. Так как считаю нужным. Как я люблю и с теми, кого я люблю. И вас, мсье Дроздовский, нет в моем списке.

Он стоял на коленях перед Меланьей и смотрел в пол, слушая все это. А Меланья смотрела на него. Странная улыбка змеилась на ее губах.

– И какой вы муж… какой жених. Взгляните на себя. Я вообще не понимаю – мужчины способны взглянуть на самих себя критично?

Невзрачный низенький герой Крымской войны поднялся с колен. Снял с носа золотое пенсне. Сжал его в кулаке так, словно хотел сломать. Но не сломал.

Повернулся и молча вышел вон.

Савка хотел уже отлепиться от дырки в стене и отправиться по своим делам истопника, но в этот момент Меланья Скалинская отстегнула застежку накидки, и та упала к ее ногам. Под накидкой оказалось глубокое декольте, свободно открывающее взору белые плечи и пышную грудь…

В номер зашел Макар. Прислонился спиной к двери. Затем повернул ключ в замке. Он был в одной белой рубашке, сапогах и бархатных штанах. Без жилетки, без сюртука, рубашка на груди распахнута.

– Еще раз придет свататься, спущу с лестницы, – сказал он.

Меланья подошла к нему.

– Ты о ком говоришь? Следи за языком своим.

– Вышибу мозги, не посмотрю, что он офицер при сабле.

– Ах ты дрянь, – Меланья по-прежнему улыбалась. – Ты что себе позволяешь, а? Что за речи?

Она размахнулась, намереваясь влепить Макару звонкую пощечину, но он поймал ее руку, стиснул в своем кулаке.

– Ах ты дрянь, – шипела Меланья, пытаясь замахнуться на него другой рукой.

Но он поймал и другую ее руку. Наклонился к Меланье, к самым ее губам.

– Ты мне что говорила? Что обещала? К черту офицера… к черту того, другого… А сама…

– Да ты с кем разговариваешь? Я хозяйка твоя. Госпожа. Я вот велю выпороть тебя! Выпороть так, что кожа лоскутами! За дерзость.

Макар отшвырнул ее от себя.

– Ну, давай, зови слуг, – приказал он. – Забей меня до смерти. А для начала просто катись. Пошла ты к черту!

Макар отвернулся.

У Савки, слышавшего этот диалог, челюсть отвисла от изумления. И он никак не мог понять…

Он лишь видел, что у барыни глаза горели как у тигрицы. А этот Макар, ее дворовый, был так хорош в гневе… Но что говорил, негодник! Как смел?!

Барыня носком атласной туфельки водила по ковру. Бросала на Макара взгляды. А он на нее не смотрел.

– Макар…

– Что?

– Ну, что ты, право… я же пошутила.

– Давай в шутку, я не против – позови слуг, – не унимался он. – Забей меня до смерти.

– Макар, – Скалинская коснулась его плеча.

Макар не повернулся к ней. Тогда она сама скользнула и оказалась пред ним вплотную. Подняла руки и обвила его за шею.

– Такой злой… такой прекрасный… как бог Вакх.

– Я твой раб. Твой актер. Твой подай-принеси… слуга… холоп.

– Ты мой муж, – шепнула Меланья. – Пусть не перед Богом наши обеты, а в страсти, но они даны друг другу. Ты мой муж… Ну, прости меня. Но ты ведь тоже не безгрешен.

Макар с гневом смотрел на нее.

Рука Меланьи скользнула в его светлые волосы, запуталась в них.

– А то я не заметила… – начала Скалинская, – тогда в Москве, когда в театре пьесу репетировали. Ты там не скучал, мой прекрасный. И после тоже не скучал, не скучал.

– Истинные ведьмы эти твои актерки…

– Да ты и со старухами. Когда такой жар здесь, – ее другая рука прижалась к груди Макара.

Лакей попытался отпрянуть, но Меланья прижалась к нему еще крепче.

– Мой Вакх! – застонала она. – Ты мой, только мой…

Макар высвободился из рук своей госпожи, а затем резким жестом рванул ее платье. Прильнул губами к плечам, осыпал поцелуями шею, грудь, волосы.

– Не как вакханку возьми! Возьми сейчас, но не как вакханку, – лепетала Меланья, закрыв глаза. – Как Ариадну, она же его жена… Вакх и Ариадна… такая любовь, такая страсть… Галантная Индия… как эти мои старые фигляры на сцене поют…

Макар снова рванул на ней платье с неистовой силой. Затрещал корсет…

– Ты все разрушаешь… – стонала барыня. – О мой дорогой, ты все разрушаешь, как он, Вакх… священное безумие… Платье так жаль… Новое совсем… Подожди, подожди, постой… О, боже, ты такой горячий… я сама разденусь, помоги мне…

– Слишком долго… ждать.

Макар приподнял ее и прижал к стене.

Темные кудри Меланьи закрыли дырку. И Савка более ничего не узрел. Лишь слышал – вздохи, стоны, крики… они становились все громче. Эти двое безумствовали. Торжествовали…

– Это все? – сухо спросил Александр Пушкин-младший.

– Все, ваше высокоблагородие. Дальше я не смотрел уж. Не мог. Это и святой угодник бы распалился от того, что он там с ней делал. Выскочил я из чулана пулей. Рукоблудство-то грех, а меня так самого и тянуло, потому что они там… ну такое вытворяли! На кухню я побежал к кухарке. Чтоб чин чинарем… тоже по доброму согласию, потому что когда баба сама дает…

– Дальше не интересно. Пошел вон, – махнул рукой Мамонтов.

– Нет, погоди, – остановил Савку Пушкин-младший. – А что этот поручик Дроздовский? Ты его во флигеле у номера барыни больше не видел?

– Нет, во флигеле не видал, ваше благородие. А вот в людскую он заходил. С ее горничной разговаривал. Спрашивал, чего она в людской, а не при барыне своей.

– И что ему на это горничная ответила?

Савка пожал плечами.

Когда он убрался вон, Клавдий Мамонтов сказал приятелю:

– Итак, значит, горничная. Надеюсь, она не окажется уж слишком-то глупой.

– Ты только не обижайся на меня, Кузьма, ладно? Ты же объективную оценку хотел от меня. А я врать не умею. Стихи твои громкие, пафосные, но как коровья жвачка они. Ты бы брал пример с твоего любимого Мариенгофа. Он по крайней мере великий циник. Все прикалывался, стебался. А ты в стихах – уж прости, ни рыба ни мясо. И нашим, и вашим. И потом у тебя столько политики. Зачем? Ты же сам говоришь – с партией своей этих национал-большевиков-девственников давно порвал, идеи их предал. Ты теперь являешь собой пример верноподданнической лояльности, граничащей с полным холопством. Интернет-канал «Царьградский Городовой» тебя похвалил и на эфир пригласил. Ну и двигайся в этом мейнстриме. Бабок заработаешь.