Татьяна Степанова - Циклоп и нимфа

– Какая просьба?

В этот момент Катя, ранее слышавшая лишь его и смотревшая только на Макара, услышала вдруг шум, их окружавший – уличный и консерваторский. Тот, что был присущ лишь этому месту – пятачку у памятника Чайковскому. Потому что здание Консерватории напоминало некий огромный симфонион, в котором из каждого класса, из каждой аудитории доносились обрывки музыки – звучало шубертовское трио, из другого окна – галантный проигрыш Рамо Les Indes Galantes. Им вторили мрачные аккорды генделевской сарабанды и залихватская мелодия Шотландской застольной Бетховена, из актового зала доносилась пряная мрачная медь Дроздовского марша – там репетировал духовой оркестр, а из консерваторской гостиной неслись голоса певцов, репетировавших Les Amants Magnificuеs – «Сон прекрасных глаз» – «Блистательных любовников Люлли»…

– Пока я буду разгребать наши семейные авгиевы конюшни, ты, пожалуйста, не выходи замуж за этого… своего напарника-верзилу, – попросил Макар. – Не выходи за него. Потому что он никогда не сможет дать тебе того, что дам тебе я.

– И что это, Макар?

– Абсолютную власть над собой, которую я от тебя жажду, о которой мечтаю, – он был серьезен, даже как-то слишком серьезен, почти потерян. – Он никогда не станет твоим рабом. А я… я твой верный покорный раб навсегда.

С этими словами он отпустил Катины руки.

– Ну все, я пошел. Меня ждут великие дела.

И зашагал прочь. Катя смотрела ему вслед. Макар не прошел и десяти шагов. Круто повернул назад.

Подошел к Кате. Взял ее крепко за плечи. Обнял. И поцеловал так, что у нее подкосились ноги.

– Вот так вот. Теперь все правильно.

Он уходил прочь, вверх по Большой Никитской. В симфонионе музыка боролась сама с собой. В хаос и гармонию мелодий вплелась еще одна – Пятый венгерский танец Брамса. Жизнеутверждающий проигрыш на аккордеоне, полный радости, полный страсти, полный огня.

Макар на ходу вскинул руки и сделал танцевальное па – боковое опереточное антраша в прыжке. И еще одно. Замученный жизнью яппи в синем костюме – абориген Большой Никитской, шедший ему навстречу, шарахнулся от него в сторону.

Неисправим…

Катя смотрела Макару вслед. Поживем – увидим, что будет дальше со всем этим… с ними…

29 декабря 1877 г., деревня Чекалы у

Бебровского перевала. Балканы.

Балканская война

– Господин полковник, разведка вернулась. Докладывают – перевал наглухо закрыт. Снегу намело по пояс. Конная атака в таких условиях захлебнется. В это время года перевал непроходим. И турки это отлично знают. Разведка доносит – регулярных частей на перевале нет. Но все гораздо хуже. Позиции занимают два отряда башибузуков, и численностью они превосходят нас. На высоте, которую здесь в горах называют Девичья могила, стоят две турецкие батареи – артиллерийская и телеграфная.

– Телеграфисты – это чума, Александр Александрович. Ключевая высота – перевал и горы у них как на ладони. Они видят все, наблюдают передвижение наших войск и передают по телеграфу в турецкий штаб. Мы открыты для них. Эта телеграфная батарея может нанести нам непоправимый урон в будущем. Но штурм в таких погодных условиях это самоубийство. Три дня бушевала метель, да вы сами видели, что творилось с погодой. Снег такой, что мы не пройдем Бебровский перевал. Турецкая артиллерия просто расстреляет нас прямой наводкой.

Полковник Александр Пушкин-младший повернулся к докладывавшим – своему адъютанту, двадцатилетнему графу фон Крейнцу, – внуку того самого полицмейстера, и гусарскому поручику Нелидову, командиру рейда полковой разведки.

Нарвский гусарский полк, которым вот уже семь лет командовал сорокачетырехлетний полковник Пушкин-младший, поднимал свой простреленный пулями штандарт во славу Отечества и Престола в снегах, метелях, дождях и туманах Балканских гор.

После череды лет, проведенных на гражданской службе на разных постах в разных местах, Александр Пушкин-младший вновь вернулся туда, куда влекло его сердце, где он чувствовал себя своим, нужным, полезным – в действующую армию, став командиром знаменитого полка Нарвских гусар, о котором ходили легенды. «Нарвских» посылали всегда вперед туда, где дело пахло порохом и керосином, где не было почти никакой надежды на победу и удачу, где из десяти возможных имелись отличные девять шансов сложить свою голову в таких местах, которые сам черт не опишет в депеше. Но Нарвские гусары под командованием своего невозмутимого, хладнокровного полковника, о котором в армии говорили – что он абсолютно бесстрашен, что он фаталист по жизни, обладающий весьма специфическим черным юмором, делали невозможное. Одерживали победы, выбивали врага из самых что ни на есть дъявольски укрепленных щелей, крепостей, сел, а потом в дни затишья широко гуляли в тавернах и корчмах маленьких болгарских городишек, освобожденных от турок, щеголяя своими знаменитыми голубыми мундирами, расшитыми по венгерской моде серебряными шнурами.

Однако все это было почти курортом, почти Баден-Баденом по сравнению с тем, что ждало Нарвских гусар на Бебровском перевале, если бы только они решились на штурм.

– Снег, Александр Александрович. Сама природа здешняя против нас, – констатировал с каменным лицом поручик Нелидов. – Потери при штурме могут быть большие. Очень большие. Может, и не будет уже после этого штурма нашего полка.

– Хочешь наперегонки? На пари – кто быстрее доберется? Помнишь, как у твоего отца:

Клавдий Мамонтов обернул к нему разгоряченное, раскрасневшееся лицо свое, плавая в глубоком снегу, как в воде, по пояс.

Сорокачетырехлетний полковник Александр Пушкин-младший видел друга своего – молодого, такого чертовски молодого, так ясно сейчас, словно Клавдий Мамонтов и правда воскрес.

С той памятной зимы – февраля в Бронницком уезде – они больше не виделись. Так и не купив имение Фонвизиных, Клавдий Мамонтов вернулся в Москву, а Пушкин-младший остался в Бронницком уезде в своей должности мирового посредника.

А тут случился наконец и царский Манифест, то самое Положение об освобождении от 19 февраля, и все закрутилось сразу в таком адском бюрократическом вихре, что он порой сутками просиживал в Присутствии, в Дворянском комитете, погибая, захлебываясь в этой бесконечной сутяжной русской трясине, когда жалобы, кляузы, доносы сыпались с разных сторон как из рога изобилия, когда делили, пропахивали сохой на козе межи по земле, спорили, хватали друг друга за грудки, кричали, скандалили… Когда все стали вдруг свободны и сами этого испугались, вспоминая дни холопства и рабства почти с ностальгией, почти со слезами умиления…