Татьяна Степанова - Циклоп и нимфа

О, есть ли в мире что-то комичнее и трагичнее нашего русского характера, нашей «русской души», что вечно недовольна текущим положением вещей, недовольна настоящим, даже если это настоящее и несет в себе хоть какие-то крохотные зачатки прогресса, равенства, свободы. Души мятежной и ленивой, что вечно недовольна тем, что надо оторвать задницу от теплой русской печки, где так сладко спать, и надо что-то делать, что-то собой представлять, чем-то заниматься, решать все самостоятельно? Ах, как же было славно и покойно при барине-то или при барыне, когда все решалось за тебя, дворового и раба, когда хоть и помыкали тобой, но кормили кашей да щами. А что задницу пороли до мяса, так это на Руси всегда было, со времен Юрьева дня. Эх, Маруся, нам ли жить в печали по поводу поротой жопы?..

С Клавдием Мамонтовым они писали друг другу письма. И делали это нечасто. А потом пришел февраль 1863 года, и Пушкин-младший в своем имении Ивановском получил письмо, отправленное со срочным нарочным давним знакомым еще его отца – однокашником по Царскосельскому лицею.

Тот писал, что его сын присутствовал в качестве секунданта на тайной дуэли, что произошла пять дней назад на Яузе. Стрелялись поручик Гордей Дроздовский и Клавдий Мамонтов. Однокашник отца писал о том, что он узнал от сына подоплеку этой дуэли – поручик Гордей Дроздовский следовал из Петербурга, из отпуска через Москву в свой Ахтырский полк. В клубе за вином и картами он расспрашивал о Пушкине-младшем, сидит ли тот все еще в своем Бронницком уезде? И говорил в подпитии, что за Пушкиным-младшим у него серьезный должок в смысле «сатисфакции» за нанесенное некогда оскорбление. Мол, что по пути в полк он непременно навестит Бронницкий уезд и встретится с Пушкиным-младшим, которого при этом ждет печальный конец.

«Бретер и дуэлянт был в своем репертуаре, – писал однокашник отца. – Он имел намерение вызвать вас на дуэль и не скрывал этого. Но ваш друг Клавдий Мамонтов присутствовал при этом разговоре. Он в гостиной придрался к какому-то пустяку и сам вызвал Дроздовского на поединок».

Далее из письма следовало, что дуэль шла по правилам, но скрытно, что было сделано по одному выстрелу, и оба попали в цель – поручик Гордей Дроздовский был контужен в голову – пуля скользнула по его черепу, а выстрел самого Дроздовского поразил Мамонтова в живот. Клавдий Мамонтов умер через два дня. Врачи не сумели его спасти. А поручик Гордей Дроздовский из-за контузии заработал что-то вроде нервной болезни – «трясучки». У него сильно тряслись руки, и с концентрацией внимания было совсем плохо. «Я думаю, дуэлянт наш более уже не способен удержать в руках пистолета и целиться. И слава богу! – писал однокашник отца. – А друга вашего мне безмерно жаль. Редкий был человек, замечательный!»

Четырнадцать лет прошло, а Пушкин-младший все не мог простить себе, что это из-за него его друг и товарищ пал на дуэли во цвете лет, пожертвовав собой.

И сейчас здесь, в замызганной, жарко натопленной болгарской хате, крытой дранкой, с земляным полом, полной тараканов и блох, где был устроен их полковой штаб, Клавдий Мамонтов словно незримо присутствовал и спрашивал – ну что, душа моя? Как решишь ты, так и будет – штурм или…

– Срочное сообщение по телеграфу! Из штаба – с нарочным! – доложил юный адъютант граф фон Крейнц.

– Прочтите, – полковник Пушкин-младший повернулся к кривому осколку зеркала, вмазанному в белую стену хаты.

– Из ставки Главнокомандующего действующей армией на Балканах Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Николаевича – телеграмма: «Уповаем на храбрость и отвагу Нарвских орлов! Бебровский перевал перед вами. За вами армия, судьба всей Балканской кампании в ваших руках. Приказывать не могу – прошу. И желаю удачи. Да сохранит вас Бог!»

Адъютант читал все это звонким мальчишеским голосом, вставив в глаз монокль.

Полковник Пушкин-младший смотрел на себя в зеркало. Голубой доломан, ментик, опушенный мехом на одном плече, расшитый серебряными шнурами. Лицо усталое. Высокие выдающиеся скулы словно стали еще острее… И – черная повязка на глазу. Глаз продуло в этих чертовых Балканских горах, и он болел и слезился, красный и воспаленный. И пришлось завязать его вот так – на пиратский манер черным шелковым платком.

Он достал из кармана рейтуз старые часы в медном корпусе, открыл крышку.

Они перешли к нему по наследству как к старшему сыну в семье, и он дорожил ими и не расставался. На внутренней поверхности крышки – инициалы. Он хотел было положить их в походную шкатулку, но передумал и оставил – талисман на удачу.

Снова глянул на себя.

Язык и ум теряя разом, гляжу на вас единым глазом… когда б судьбы того хотели… то все бы сто на вас глядели…

В этот миг он думал не о жене, родившей ему детей.

Не об отце.

Не о Мамонтове.

А о ней…

Отечество, за которое он был готов умереть и которое любил… Да, любил! И при этом порой страстно ненавидел за весь тот кромешный мрак, отравлявший его подобно яду, что оно в себе так рабски хранило, цепляясь за него фанатично, холопски, не изживая его, не расставаясь с ним, не гоня прочь, а словно лелея и пестуя в себе, как гнойный нарыв – годы, столетия, века… Отечество предстало вдруг перед ним в образе НЕЕ – маленькой неистовой, храброй, опаленной страстями, яростной, беременной, влюбленной, неумолимой, опасной, ужасной и такой неповторимой… незабываемой… убийцы… убийцы из Бронниц…

А куда денешься? Отечество вмещает в себя ВСЕ.

И то, как ОНА, подгоняемая ревностью, бежала пять верст по льду Бельского озера в снег, в метель… И как возвращалась снова по льду и снова сквозь кромешный буран и снег – окровавленная, отчаянная, потерявшая и любовь, и надежду, даже саму себя…

– Штурм на рассвете, – коротко отдал приказ полковник Пушкин-младший. – Я сам обращусь сейчас к гусарам.

Он надел свою подбитую мехом офицерскую накидку и как был – с черной повязкой на глазу, вышел к полку.

– Мы штурмуем Бебровский перевал, как только рассветет, – объявил он солдатам и офицерам. – Две турецкие батареи и орда башибузуков – там наверху. Но это, так сказать, начальный этап… Мы пройдем перевал. Захватим Девичью могилу – ключевую высоту. Сбросим их, перешагнем и вытрем о них ноги и пройдем дальше – выбьем башибузуков из села Ахметли. Закрепимся на позициях до прихода армии. Все вы видели, какие страшные зверства творят здесь, на Балканах, башибузуки. Я дал слово, что не буду брать их в плен. А слово я держать умею. Поэтому башибузуков пленных не брать. Телеграфистов с телеграфной батареи взять живыми – их сведения нам нужны. Да, еще… снег там, на перевале… глубокий. Сугробы по пояс. Но мы, братцы, где родились с вами? Что мы, снега, что ли, не видели?