Марина Ларина - Ты плакала в вечерней тишине, или Меркнут знаки Зодиака

«Страшно место сие», — вот каким бы был перевод. Но Настя вряд ли придала бы этому значение. Путешествуя по Европе, она не раз ловила себя на мысли о позитивности воспитания в стране разрушенных традиций. Это отсутствие «напичканности» мозга всякими предрассудками, свойственными традиционному христианскому обществу, позволяло, как ей казалось, более свободно смотреть на мир. Информация о том, что кто-то считал это место страшным, ее бы наверняка не смутила. Тем более, что ничего кроме убогого сельского антуража, она там не увидела, а такого «ужаса» хватало и в русской глубинке.

Фраза, выгравированная на портике церкви в Ренн-ле-Шато, была почерпнута из 28 главы известной Насте книги Бытия, с которой она, несмотря на отсутствие желания осилить Библию до конца, все-таки была знакома. По книге Бытия Прокофьева как раз в свое время писала реферат по курсу «История религии», который она изучала в университете. И если бы ей сказали, что эта надпись относится к книге Бытия, она, возможно, вспомнила бы историю Иакова, укравшего право первородства у своего брата-близнеца Исава и женившегося сразу на двух своих двоюродных сестрах, имея параллельно половые отношения с их служанками. Все четыре женщины родили от него детей. Как раз этому самому Иакову, когда тот шел к своему дядюшке, у которого он познакомился с четырьмя своими женщинами, приснился сон. В том сне на дороге его что-то так поразило, что он тут же очнулся и воскликнул: «Как страшно место сие, это не что другое, как дом Божий, врата небесные». Сама страшилка, испугавшая Иакова, в тексте Бытия не описывалась. И Настя в шутку подумала, что, наверное, в этом сне было предчувствие «страшной» жизни с этими четырьмя еврейскими тетками.

У Насти Прокофьевой, со скрежетом читавшей текст Библии, создалось тогда об этой книге общее впечатление чуть ли не как об отменной порнопродукции прошлых времен. Она даже специально для выяснения этого вопроса приобрела книжку «Проституция в древности», чтобы ознакомиться, как обстояли с этим дела у древних евреев. Оказалось, что с этим у евреев, как и у древних греков и римлян, было все на уровне. Сама по себе Библия свидетельствовала о том, что сексу в жизни древних народов придавалось немаловажное значение.

После «изучения» книги Бытия у Насти осталась в памяти сплошная каша из имен жен, которых имели братья мужей, которые к уже имеющимся искали себе дополнительных жен. Она не могла взять в толк, чего вообще не могли поделить древние евреи, кроме жен и наложниц. И главное, для чего об этом нужно было писать и ко всему еще называть эту «порнографию» божественной книгой. Для себя она открыла одно, что вместе с ней до конца прочитать этот «шедевр» еврейского литературного творчества были не в состоянии и другие. Иначе бы они видели то же, что она. Само содержание Библии открывало глаза на абсурд истории, где никто ни о чем на самом деле не задумывался, а, повторяя то, что говорили другие, причем не слишком умные и не слишком перспективные в плане человеческого прогресса, просто поддерживал пустую традицию. Такова была позиция Насти Прокофьевой по отношению к христианской религии и ее литературным памятникам. И никакие слова из Библии испугать ее не могли.

Помимо фразы из книги Бытия над портиком церкви Марии Магдалины в Ренн-ле-Шато располагалась еще одна цитата из Нового Завета: «Мой дом был назван домом молитвы…». Ее, тоже на латинском, Прокофьева переписала себе в блокнот, чтобы на досуге разобраться. Помимо удивившей Настю статуи черта, во дворике церкви в Ренн-ле-Шато было еще каменное кресло дьявола. Но русская девушка была не в курсе, что камень с высеченным углублением, который она заметила, осматривая миниатюрный дворовый парк, и был тем самым креслом. Над высеченным в камне углублением был нарисован знак, который каждый русский мог видеть на заборах или в подъездах своих домов. Для Прокофьевой он ассоциировался с подъездом ее знакомого фокусника-иллюзиониста Федьки Аркадьева, возле квартиры которого на стенке неизменно красовался символ педика: кружок с точкой внутри и гребешок над ним. Федька хвастался, что его фамилия расшифровывается, как арка дьявола, но педиком он не был. Точно такое же символическое изображение было, как показалось Насте, на том самом камне у церкви в Ренн-ле-Шато.

Наверняка, такое пристрастие к культу дьявола у католического священника и его помощников, участвовавших в реставрации этой древней церкви, заложенной еще вестготами, ее бы еще больше удивило, если бы она знала еще и про кресло, названное в честь дьявола. Так открыто проповедовать культ Сатаны в христианских приходах в России не решался никто. Приговор, который бы вынесла Настя Прокофьева, если бы разобралась со всеми этими символами, звучал бы так: задумывали и строили все это люди, явно больные на голову. Но, странным образом, как выявилось несколькими часами позже, это дьявольская проказа коснулась и ее саму.

— Мари, ты сводишь меня с ума, — шептал высокий хорошо сложенный мужчина, тая в объятиях молодой сельской красавицы. — Прости, Господи, я не могу себя сдерживать.

Где еще, как не в Ренн-ле-Шато, можно было увидеть такую сцену: церковный служитель на полу перед алтарем занимался с собственной служанкой сексом. Вознося одновременно проклятья самому себе и хвалу Господу за такое блаженство, тридцатичетырехлетний священник Бернар Морен вонзил свой напряженный телесный жезл в теплую узкую щель столь легко отдающегося позывам его плоти тела.

— Еще, еще, пожалуйста, не останавливайтесь, мой господин, — шептала в порыве пронзительной страсти, обуявшей одновременно обоих в таком неподходящем месте, Мари.

До тридцати четырех лет слывший бунтарем, не побоявшимся восстать против церковной иерархии, Морен никогда не знал женщины. Но то, чего он добился за все эти годы в усмирении собственной плоти, сейчас для него не имело ровным счетом никакого значения. В этой скромной деревушке, куда Бернар Морен был сослан из Нарбонны, где раньше преподавал в семинарии, он открыл для себя нового бога. И теперь перед его плотью уже не стояло преград, как это было раньше. И он чувствовал себя на вершине блаженства, которое для него, никогда не знавшего женской ласки, было сродни откровению свыше.

Бернар словно светился изнутри, когда прикасался губами к алому цветку жизни, предоставленному в его распоряжение семнадцатилетней Мари. По католическому уставу священникам нельзя жениться. Но здесь, в отдаленном уголке Пиренеев, хранивших еще память о веселой науке трубадуров и воззрениях еретиков-катаров, вообще не признававших таинства брака, новый священник чувствовал себя свободнее, чем когда-либо в жизни. Над ним не висел дамоклов меч общественного презрения, и его не терзали угрызения совести из-за того, что бес совратил его с пути истинного, как это могло показаться Морену еще пару лет назад.