Ольга Баскова - Медальон Таньки-пулеметчицы [litres]

– Боже мой, неужели бывают такие люди? – удивился Власенко. – Самое страшное, что они могут ходить с тобой по одной улице, жить в одном подъезде, дышать одним воздухом. И потом оказывается, что они способны на убийство соседа, его детей… Это страшно, Вася.

– Да, страшно, – согласился профессор, потирая подбородок. – Так что, умоляю, не смотри на нее как на жертву, пытаясь хоть что-то понять и как-то оправдать. Перед тобой сидит убийца без стыда и совести. Впрочем, не исключаю: если бы пулемет дали ей в руки мы, она бы лихо строчила по немцам. Однако пулемет ей дали именно немцы. Я надеюсь, что суд вынесет справедливый приговор.

– Да, – ответил Власенко, помрачнев. – Я тоже искренне на это надеюсь.

Яков Гольдштейн, проведя три дня и три ночи без сна, в глубоком раздумье, решил наконец все рассказать дочерям и зятьям и пригласил их после работы к себе. До этого он довольно правдоподобно лгал, что мать вдруг отправили в командировку на фабрику в Минск, но ведь она не могла находиться там вечно, кроме того, следовало поговорить, как жить дальше, а значит, тянуть не имело никакого смысла. Две дочери, Анна и Мария, со своими мужьями Григорием и Леонидом, пришли к отцу в назначенное время и, слушая его сбивчивый рассказ, прерываемый судорожными всхлипами, не верили своим ушам. Но отец был настойчив, убедителен, и, немного оправившись от шока, семья решила как можно скорее уехать подальше, чтобы начать жизнь заново.

Проводив детей, Яков достал огромный старый чемодан с антресолей, сел на диван и задумался. Последний раз они с женой брали его в поездку на море, в профсоюзный санаторий в Гаграх. Татьяна никогда не видела море и радовалась, как ребенок, каждой волне, каждой ракушке, которую гостеприимное море выкидывало на каменистый берег, как сувенир. Он вспомнил ее улыбку, такую добрую, открытую, вспомнил ее ласковые руки и, уронив голову на жесткий подлокотник дивана, заплакал скупо, по-мужски.

Татьяну перевезли в Брянск, в большую тюрьму, и Власенко продолжал приходить туда, чтобы снимать показания. Женщина изливала душу, пусть даже следователю, в котором неожиданно нашла благодарного слушателя, надеясь на мягкий приговор.

– Вы вот спросили меня давеча, не жалею ли я о том, что было, – сказала она и, положив подбородок на сплетенные руки, ответила: – Жалею лишь об одном – после отсидки придется менять место жительства. Годков бы с десяток сбросить – и это нестрашно. А мне уже под шестьдесят. Как кошка, к квартире привыкла, к работе, к коллегам. Одно лишь утешает – везде люди живут. Как-нибудь приспособлюсь.

Она старательно обходила тему семьи, и однажды Андрей Николаевич сам заговорил с ней о родных.

– Ваш муж, дочери, внучка и зятья уехали из города.

Полные плечи дернулись, и женщина улыбнулась:

– А как бы вы поступили, гражданин следователь? Я знала, что они от меня отрекутся, и не осуждаю.

Татьяна не спросила, разговаривал ли Власенко с Яковом, что ему сказал человек, с которым она прожила более тридцати лет, как отреагировали дочери, и следователь понял: с момента ареста Маркова вычеркнула их из своей жизни. Наверное, так было легче.

– Я считаю, – продолжала она, – нужно обосноваться в Подмосковье. Как вы думаете?

Он ничего не ответил, лишь сложил бумаги и приказал конвоиру отвести ее назад в камеру. Чуть позже, сидя в кабинете и допивая остывший чай, Власенко понял, что Татьяна права. В какой-то степени закон был на ее стороне. Она женщина, а в СССР женщин не расстреливали, разве только за какие-то особо тяжкие преступления. Сочтут ли совершенные ею преступления таковыми? А как быть с давностью лет? Все позволяло ей надеяться на мягкий приговор и дожить до конца срока. Тогда полторы тысячи человек (к сожалению, и тут судьба была на ее стороне, потому что им удалось установить личности только 168 расстрелянных) останутся неотмщенными. Власенко и с нетерпением, и со страхом ждал суда, а его подчиненные, проведя кропотливую работу, собрали всех, кто мог свидетельствовать против Таньки-пулеметчицы.

И вот наконец суд. Татьяна сидела спокойная, с улыбкой отвечая на вопросы прокурора и не обращая внимания на слезы и угрозы потерпевших. На ее белом лице по-прежнему не отражалось никакого раскаяния. Она была уверена в себе, в своей правоте. Во всем виновата война, не так ли? Она просто одна из жертв страшной бойни между людьми. И вот судья огласил приговор: «К высшей мере наказания». Андрей Николаевич не сводил с нее глаз в эту роковую минуту и впервые, кроме олимпийского спокойствия, заметил смятение и страх. Татьяна встала и прижалась к решетке, словно собираясь что-то сказать. Зал, боявшийся, как и он, снисхождения к карательнице, разразился аплодисментами. Люди вскакивали с мест и обнимали друг друга. Они ликовали, будто снова оказались в далеком сорок пятом, когда голос легендарного диктора сообщил о капитуляции Германии. С гибелью военных преступников победа над врагом становилась все ощутимее. Власенко встал и тихо вышел из зала. Сегодня справедливость одержала победу. Он знал, что никакие апелляции этой женщине уже не помогут.

Татьяна сидела в одиночной камере, похудевшая от беспокойства. Она написала прошения во все инстанции и со дня на день ожидала ответа. Впервые за тридцать лет в ее душу снова проник животный страх и всколыхнулось желание жить. Она до сих пор отказывалась понимать, почему ей вынесли такой суровый приговор. Почему ни один судья не вошел в ее положение, положение девятнадцатилетней девчонки, которой просто хотелось жить? Прокурор в обвинительной речи сделал из нее монстра, маньячку, а она просто несчастная женщина. Несправедливо, что ее приговорили к расстрелу. Потом ее мысли обратились к семье. Интересно, знают ли они о суровом решении суда? Жалеют ли ее хоть немного? Что ни говори, а Якову не в чем упрекнуть жену за тридцать с лишним лет семейной жизни. Она никогда не смотрела на чужих мужчин, трудилась в поте лица, даже после пятидесяти пяти не вышла на пенсию, дочкам была хорошей матерью, а внучке – хорошей бабушкой. Интересно, что они скажут ребенку? Скорее всего, что бабушка умерла, и будут недалеки от истины. Она действительно умерла для них, какой бы ни был приговор. Потом ее мысли переключились на братьев. Для них она тоже мертва. Они, ярые коммунисты, никогда не поймут, как она могла сделать то, что сделала. Татьяна постаралась воскресить в памяти лица тех, кого лишила жизни, но у нее опять ничего не получилось. К ней никогда не приходили мертвые, даже взывать об отмщении.