Илья Рясной - Мокруха

Галина очень хотела, чтобы он прочитал те книги, которые любит она, и проникся при этом теми же, что и она, чувствами. Сперва он делал вид, что действительно их читает. Потом ему это надоело, и он начал отговариваться, что уже читал их. Как можно, мол, было не прочитать эту книгу? Кто же не знает этого автора?.. От стихов же, к великому огорчению Галины, он отказался наотрез, заявив, что из всех поэтов признает лишь Серегу Есенина. «Наш парень был. Не то что эти новомодные Роберты Вознесенские».

Гусявин обладал чутьем и умел общаться с женщинами. Он не собирался играть роль особого умника, знал, что его школьного коридорного образования и факультета карманной тяги института имени Воровского на это не хватит. Равно не намеревался он демонстрировать и свою серость. Глубокомысленные междометия, многозначительное молчание, сочувственное понимание на лице или тонкая ирония в приподнятой брови — этим искусством морочить людей Гусявин владел в совершенстве.

Иногда Галя приглашала к себе подружек или сама отправлялась с Гусявиным в гости. Она гордилась им, это был ее мужчина, он был послушной глиной в ее руках, из которой предстояло вылепить порядочного человека. Чем не «Пигмалион» Бернарда Шоу? Подруги ее были как на подбор учительницами и библиотекаршами, начитанными и образованными до жути. Сявый иногда набирался наглости и вставлял свои суждения в ходе каких-то заумных бесед о русской истории, о новой поэтической волне и о традициях русского народа. В свое время Гусявин на зоне сумел освоить за полтора месяца роман Пикуля «Нечистая сила», содержание его врезалось в отнюдь не переполненную информацией память, и вот потраченные усилия окупились. Теперь он мог в нужный момент продемонстрировать свою эрудицию и со значительным выражением на лице высказываться о личности Распутина, к примеру, и других персонажей. Правда, не желая себя слишком утруждать, он время от времени повторял одно и то же, одними и теми же словами, и, что хуже всего, в одной и той же компании, пока не начал ловить на себе косые взгляды. Подруги Галины были женщинами интеллигентными, однако в отличие от нее их не умиляло преступное прошлое ее избранника и они не склонны были к снисхождению. Галина никак не могла понять такой черствости и не хотела слышать ничего плохого о «друге».

Гусявин считал Галину, со всеми ее Ремарками и Кафками, Антониони и Тарковскими, совершенно законченной дурой. В лучшем случае жительницей Венеры, спустившейся ночью на «летающей тарелке» и ровным счетом ничего не смыслящей в земной жизни. Ему было странно, что до стольких лет она дожила без приключений и не попалась в лапы каких-нибудь аферистов. Такие люди самой природой просто созданы для того, чтобы быть жертвой мошенничеств и краж, они рождены акционерами липовых обществ, покупателями фальшивых долларов и поддельных импортных товаров. Они нежизнеспособны, беспомощны и послушно готовы съесть всю лапшу, которую им навешивают на уши… И было странным, что, воспринимая Галину, особенно сначала, как обычную лохиню, Гусявин постепенно привязывался к ней сильнее и сильнее.

На Галиных харчах Гусявин немного располнел, приобрел вальяжность. Галя считала, что благоприятные перемены в ее избраннике уже необратимы. Однажды, после очередной «ночной шарашки», он приехал бледный как простыня. Откуда ей было знать, что в тот вечер он видел, как Глен и Снайпер расстреляли двух стариков и ребенка.

— Слава, на тебе лица нет.

— Нет, нет на мне лица! Отлезь, дура! — Гусявин никогда не взрывался, и Галина была ошарашена.

— Слава!

— Я хочу спать!

Галя заметила, что с того дня Гусявин замкнулся, начал глотать успокоительные. Она пыталась затащить его к врачу, но он наотрез отказался. Эх, если бы она знала, какие мысли роились черными назойливыми мухами в его голове…

«Мокруха, мокруха» — будто отбойный молоток долбил внутри Гусявина. Конечно, сегодня сто вторая статья не так страшна, как раньше. Лет десять назад взяли по ней — и не трепыхнешься: или стенка, или пятнадцать лет. А уж если из корыстных побуждений — наверняка стенка. Сегодня в колонии Гусявин встречал таких, которым за два-три трупа давали по восемь лет, а они еще писали возмущенные петиции — нарушение прав человека, судебный произвол…

Но все равно сто вторая, семьдесят седьмая — статьи такие, что упаси Господь. Шлепнуть по ним могут и сегодня… Но дело было не только в уголовном кодексе, страхе наказания. После того как расстреляли ту семью, Гусявин чувствовал, что погружается в тухлое, черное болото, и не за что уцепиться, и никто не поможет. И еще он понял, что связался с настоящими упырями. Снайпера еще можно понять — он в робота превратился на войне, ему что людей убивать, что сено косить — до лампады. Но вот Глен… Как же его раньше не разглядели? Гусявин встречал таких упырей на зоне. И всегда ощущал холод могилы, исходящий от них. Как, например, от Стасика Пороховщикова. Тихий, неагрессивный, вежливый Стасик входил в банду, которая убивала водителей, и считался у них главным убийцей. Он всегда начинал бить первым, а заканчивал последним, любил орудовать железным прутом и ковыряться им в черепе трупа. Он плакал на суде и давил на жалость. Он, как мальчишка, пойманный с банкой варенья, обещал больше никогда этого не делать. По молодости ему дали червонец, перевели во взрослую колонию, там привязались к чему-то и навесили еще пару годков, отослали на строгий режим. Как-то Гусявин разговорился со Стасиком, и тот в порыве откровенности заявил: «Это такой кайф — убивать. Мне бы только досидеть до конца срока. А потом я задам всем перца!» Гусявину не хотелось бы встретиться с этим малюткой, когда он через четыре года выйдет на свободу.

Таких людей Гусявин представлял себе в виде компьютеров. На первый взгляд — все нормально, все в порядке. Но в глубине их заложена тайная смерть-программа, которая включается в определенный момент и превращает человека в кровавого монстра.

— Слушай, Слава, — сказал однажды Брендюгин. — Что же это такое? Я когда засыпаю, у меня в ушах крик этот стоит: «Деда-а!» Что мы натворили!.. Надо с Гленом поговорить. Я в таких делах больше не участвую.

— Ерики-маморики, Гена, кому нужен твой базар? Ты думаешь что-то изменить словами?

— Я больше в этом не участник.

— А куда ты денешься?

— Плевал я на эти баксы. Заработаю где-нибудь.

— От дохлого осла уши ты заработаешь. Ты же привык в последнее время ни в чем себя не стеснять.

— Отвыкну.

— Да дело не в этом. Наши души вот как сцеплены, мы кровью повязаны. — Гусявин сцепил пальцы.

— Дурак ты, Сявый. И дурь мелешь.

Но Брендюгин действительно никуда не ушел. Якобы «в последний раз» поехал на очередную экспроприацию. Потом еще на одну. Крики, избиения, запах подпаленного зажигалкой мяса, кровавый страшный конвейер.