Мари-Бернадетт Дюпюи - Скандал у озера [litres]

Какая-то жизнерадостная домохозяйка рассказала им о том, что за церковью есть недорогой семейный пансион, где в перерывах между работой проживают лесорубы. И тут произошло чудо.

– Милая девушка с темными кудрями! – воскликнула хозяйка пансиона, дородная метиска с зажженной трубкой в уголках губ. – Сдается мне, прошло уже три года с лишним! Боже милостивый! Да, я припоминаю. Она назвалась Жюлианной Моранси. Она была на седьмом месяце, говорила, что ее супруг работает на лесосеке. Затем одним морозным утром пташка упорхнула, не заплатив мне за текущую неделю.

Жюлианна было третьим именем Эммы, его высекли на деревянном кресте на кладбище Сен-Прима. Моранси же – фамилия одной из семей в их деревне, что обосновалась в этих краях со времен первых поселенцев. Сомнений больше не было.

Хозяйка – по словам Сидони, настоящая карикатура на Матильду – предложила им чаю, с тем чтобы немного поболтать.

– Значит, она была вашей сестрой! – удивилась она. – Мне моя пансионерка нравилась. Я делала все необходимое, чтобы остальные жильцы ее не беспокоили. Однако веселой она не была, бедняжка. Сколько раз я видела ее грустные глаза, покрасневшие от пролитых тайком слез! Я утешала ее. Мы с ней частенько пропускали стаканчик джина, и тогда она могла заснуть.

– Но беременным женщинам нельзя употреблять алкоголь, – возразила Жасент.

Женщина изобразила ироничную гримасу. Сидони, которой не терпелось услышать как можно больше о сестре, упорно пыталась выведать у хозяйки малейшие подробности.

– Ее кто-то навещал? Она выходила из дому? Тогда мы получали от нее письма. Должно быть, она ходила в почтовое отделение.

– Письма относил мой сын. Я чувствовала что-то неладное, потому что моя пансионерка предпочитала не высовываться из дому. Той зимой здесь было жутко холодно.

Исчерпав все воспоминания метиски, сестры покинули пансион. К удивлению хозяйки, Жасент погасила Эммин долг.

– А вы люди честные! Таких не на каждом шагу встретишь.

За ранним ужином в гостинице сестры снова перебирали собранный урожай воспоминаний и того, что якобы говорила Эмма. Посреди скромного убранства их комнаты Сидони взялась за старое, вновь изводя себя своими переживаниями.

– Ты представляешь Эмму, одну в этом жутком пансионе? Она часто плакала, наша сестренка. Ты можешь понять? Муж, которого она себе придумала, ее отчаяние, оттого что она осталась одна, без нашей любви, без маминого обожания! То, что она спряталась по другую сторону озера, где за ней ухаживала эта добрая женщина, говорит о том, что она по крайней мере стыдилась своего поведения. Кстати, запах трубки этой метиски был невыносим… Если бы я только знала, где находится Эмма и в какой она плачевной ситуации, я бы поспешила к ней на помощь и, если бы это понадобилось, сбежала бы вместе с ней.

– Да, и мы возвращаемся к нашим рассуждениям. Сестра Сент-Бландин, она же Леонид Симар, сдружилась с Эммой. Если они решили найти место для родов, какую-то больницу или приют, значит, для этого им нужны были деньги. Поэтому Эмма не расплатилась с хозяйкой, а Леонид украла у монахинь хлеб и сбережения. Как узнать, куда они направились?

– И куда поместили ребенка, ведь Эмма вернулась в Сен-Прим стройной, жизнерадостной и горящей желанием обучаться в Эколь Нормаль в Робервале.

Нескончаемые размышления, которым предавались сестры, оказались замечательным лекарством против скуки и меланхолии. Обе втянулись в эту игру, строя самые безумные теории, особенно касательно того, кто мог быть отцом их племянницы. Даже после того как они, закрыв озаренное голубоватым светом сумерек окно, улеглись спать, они все еще пытались вычислить виновного.

– А если это мэр? – предположила Жасент. – Он отправил мадам Лагасе телеграмму с рекомендацией для Эммы. В 1924 году ему было сорок. И он красивый мужчина.

– Нет, – отрезала Сидони. – У мэра есть деньги. Чтобы избежать скандала, он бы помог Эмме в финансовом плане.

Они перечислили имена большинства деревенских парней, которыми могла заинтересоваться капризная Эмма.

– Валентен Руа плакал во время мессы, – уточнила Жасент. – Матильда наблюдала за реакцией молодых людей.

– Завтра вечером ты к ней пойдешь, – воодушевилась Сидони. – Пусть проклятые карты послужат хорошему делу!

– Надо же, ты вступаешь в сделку с дьяволом! Заметь, я намереваюсь все ей рассказать и попросить помощи.

– Главное – не пропустить, когда судно отчалит, – взволнованно ответила сестра.

– Мы не рискуем опоздать. Готова поспорить, что мы проснемся еще до восхода солнца.

Была уже глубокая ночь, когда Сидони, прижавшись к сестре, решилась заговорить о том, что не давало ей покоя.

– Если я выйду замуж, то в день свадьбы буду оставаться невинной. Ты меня знаешь, подруг у меня нет. Для того чтобы поболтать, поиграть в шашки, помечтать о моделях платьев, которые я любила рисовать, как только оставалась одна, мне хватало тебя и Эммы. Но в последние годы мы проводили время вместе только на каникулах. Ты обручилась с Пьером, а Эмма крутила интрижки. Жасент, ты призналась мне в том, что у вас с Пьером была связь. Больно ли это в первый раз? Действительно ли испытываешь счастье, занимаясь этим?

Темнота способствовала признаниям и позволяла спросить прямо, скрывая румянец на щеках.

– Мне больно не было, ну или совсем немного, – ответила Жасент. – Но одна из учащихся в Монреале медсестер утверждала, что ее жених не смог в нее проникнуть, потому что она чувствовала сильную боль. Должно быть, подобное случается крайне редко. Думаю, что, как правило, эта боль совсем незначительна. О ней быстро забываешь.

Невзирая на свою стыдливость и привычную сдержанность, Сидони осмелела:

– А что при этом чувствуешь? К тому же близость, прикосновения мужчины к твоему телу – все это, наверное, не очень приятно.

– Моя дорогая, когда люди сильно любят друг друга и разделяют одно желание, их переполняют настолько волнующие ощущения, что уже ничего не кажется шокирующим или неприятным. В сущности, это естественно, и это восхитительно, невероятно. Однако я могу представить, насколько это тяжело, когда ты не испытываешь искренних чувств, настоящей потребности в человеке. Меня возмущало, когда ко мне прикасался доктор Гослен. Я могла бы оттолкнуть его, даже ударить. А в остальном…

– Бедная мама! Как мне ее жаль. Может быть, то, о чем писала Эмма в своем дневнике, – справедливо и мне было бы лучше уйти в религию. Я бы работала в монастырской рукодельне, шила бы альбы и сто́лы для епископа.

Жасент легонько ударила сестру локтем:

– Играть в монашку, чтобы не познать ночей любви! Ну ты и дурочка, Сидони! Ты закончишь, как сестра Сент-Блондин, – снимешь одежды послушницы и сбежишь.