Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. Кондоры не взлетели

— Мальчик, ты болен? — склонившись над ним, спрашивала маленькая светловолосая девочка. Ее открытое и доброе личико светилось состраданием.

Отец ничего не мог ей ответить, только слезы катились по его щекам. Он хотел подняться, но это оказалось ему не под силу. Руки и ноги не слушались.

— Жди меня здесь, — прочирикала девочка, позвала собаку и убежала.

«Кого она приведет? — думал со страхом отец. — Шуцманов, немцев или добрых людей?» И тогда он начал молиться — так, как учили его в хедере. Долго ждать не пришлось. Девочка привела молодого сильного крестьянина — светловолосого и широкоплечего. Легко, словно мальчик ничего не весил, он взял отца на руки и молча отнес к себе домой. В дверях их ждала светловолосая молодая женщина с младенцем на руках. «Бог все же есть», — подумал тогда отец.

Отца уложили в комнате на кровать. Какая-то пожилая женщина отпаивала его травами. А когда он поправился, поместили в специально для того вырытый и выстланный досками погреб. На ночь он приходил в дом. Девочка носила ему в погреб еду и питье. Однажды соседка увидела, как девочка несет еду в погреб, и принялась расспрашивать мать, почему малышка Лайма так часто ходит в погреб и что-то носит туда? Соседка — жена волостного секретаря — была большая сплетница.

Той же ночью Имант — так звали отца девочки — отвез моего отца на лошади на хутор своего брата. Там он и жил до тех пор, когда пришли красные и немцы отступили.

После войны отец закончил ремесленное училище, потом институт и стал работать учителем. Почти каждое воскресенье он навещал своих приемных родителей.

— А что дальше стало с девочкой Лаймой? — с интересом спросил Розниекс.

— Она жива и здорова. Это моя мать. Вместе с отцом они живут в Тель-Авиве. Они любят друг друга, живут в большом согласии. У меня есть еще младшая сестра.

Они медленно шли по улице Лудзас, которую когда-то называли Дорогой смерти евреев. По обе стороны улицы небольшие деревянные домишки — запущенные, давно не видавшие ремонта, наполовину развалившиеся, кругом грязные дворы, заваленные разным мусором и дровами, заготовленными на зиму. А во дворах — такие же неухоженные люди, тут же бегают дети, собаки, кошки.

— Вот здесь, — Левенсон взял Розниекса под руку. — Зайдем, посмотрим?

Он повел Розниекса через грязный двор, в глубине которого стоял скособоченный и давно не крашенный одноэтажный деревянный дом. В нем кто-то громко ругался пьяным голосом. Через открытую дверь они увидели за столом двух мужчин и женщину. Они пили водку.

Левенсон успел заметить закопченные стены, местами заплесневелый от сырости потолок и довольно скудную обстановку.

— Чего надо? — грозно спросил один из мужчин и вскочил с места.

— Ничего, — отрезал Левенсон таким тоном, что тот сразу сел на свое место.

Розниекс и Левенсон вышли со двора.

— Здесь, в этой комнатушке, они и жили — три семьи. Мне эту комнатушку показывал отец перед отъездом в Израиль. Каким домишко был, таким и остался.

— Хоть бы какую-нибудь памятную досочку прибили — где-нибудь там, где были ворота гетто, — покачал головой Розниекс.

Левенсон в ответ горько усмехнулся:

— Куда уж! Хоть бы кто-нибудь из правительства высказал сожаление, осудил бы антисемитизм, как это делается в других странах! Да хоть в той же Германии. Ан ничего — тишь и благодать!..

— Антисемитизм — скверное явление, — согласился Розниекс. — Положа руку на сердце, не могу сказать, что здесь, у нас в Латвии, его уже совсем нет.

— А разве у вас нет закона против антисемитов?

— Есть. Как же нет? Шестьдесят девятая статья Уголовного Кодекса предусматривает лишение свободы до трех лет. Однако никто этот закон, как и другие, не применяет.

— Жаль, жаль… — Левенсон ускорил шаг. — Я предложил бы Верховному Совету принять закон об официальном опубликовании фамилий, имен и года рождения тех убийц, которые расстреливали. А список прикрепить там, где были ворота гетто, чтобы все читали и знали, помнили обо всем этом. Чтобы помнили и знали все поколения. Без покаяния и очищения невозможна никакая демократия. Я вам сейчас докажу… — он подошел к молодой парочке, которая, весело и беззаботно болтая, шла мимо сквера, разбитого в советское время на месте, где было старое еврейское кладбище, где также были расстреляны и засыпаны землей жертвы фашизма — евреи. — Скажите, пожалуйста, — обратился Левенсон по-латышски и показал на сквер. — Вы знаете, что это за место?

Парочка удивленно переглянулась, пожала плечами, не зная, что ответить.

— Что это за место? — девушка недоуменно переспросила. — А какое?

— Ну вот это самое, — Левенсон указал еще раз.

— А вы сами не видите? — возмутился парень. — Чего цепляетесь к людям? Парк как парк — с деревьями, травой. Чего вам еще-то надо?

— А что здесь было во время войны?

— Откуда нам знать! Мы в то время не жили!

Парень подхватил девушку под руку, и они не оглядываясь понеслись дальше — через сквер, где под землей покоятся люди.

— Вот как! — Розниекса даже передернуло. — Вот как!

Оба вышли на Московскую улицу напротив спортивного манежа.

— Теперь поедем в Румбулу, если не возражаете, — сказал Левенсон. Он проголосовал поднятой рукой какому-то «мерседесу», но тот промчался мимо, даже не сбавив скорость. За ним промчались «вольво», «форд» и «Жигули». У Розниекса никогда не было собственной машины, а такси или какую-нибудь другую он не стал брать: ему показалось, что ехать на такси по траурным местам — неэтично. Да и Левенсон пожелал пешком… Остановился старенький «Запорожец» с водителем-инвалидом.

— Вам в Румбулу? — открыв дверцу, поинтересовался он. — Я тоже еду туда. — Он говорил картавя и с еврейским акцентом. — Я туда часто езжу. Там у меня всех родственников перестреляли, а я совершенно случайно эвакуировался с последним эшелоном. Так уж вышло. Я был комсомолец в богатой еврейской семье, пионервожатый… Так и уехал со своей дружиной. Так получилось. Странно, не правда ли? Моих тетю и дядю выслали в Сибирь как богачей, как социально опасных элементов. А моих родителей, братьев и сестер расстреляли фашисты — здесь, в Румбуле. А я был на фронте, меня тяжело ранило. Смешно, не правда ли? Обхохочешься!

— Мои родные тоже тут расстреляны, — не сдержался Левенсон.

Старик повернулся, чтобы лучше рассмотреть блондина. Лицо его явно выражало недоумение.

— Да?

— Я из Израиля, — сказал Левенсон.

Старик широко улыбнулся и покраснел из-за своей недогадливости.

Машина подкатила к стоянке. Левенсон хотел заплатить, но инвалид категорически запротестовал:

— Что вы, что вы! Мне ваши деньги не нужны, ведь я привез вас на святое место. Пойдемте, я вам покажу! Смотрите — вот здесь памятник пятидесяти тысячам советских граждан, военнопленным и другим, — он горько усмехнулся. — Видите? Не евреям, а советским гражданам. Не было здесь и военнопленных. Но только так в те годы и можно было написать. После войны здесь нельзя было ухаживать за могилами, нельзя было собираться больше, чем втроем, нельзя было говорить по-еврейски. Мы, молодежь, приходили сюда, но нас гоняли кагэбэшники — они тут дежурили день и ночь: не дай Бог, мы тут на кладбище свергнем советскую власть! Тут они чего-то охраняли, а вот когда оскверняют могилы евреев, то никого почему-то не видно — ни тогда, ни теперь… А вон там и само кладбище — ничего особенного — земля как земля, ограждена длинными четырехугольными бетонными брусьями. Никакой это не мемориал с грандиозными фигурами, высеченными из гранита, и звуковым памятником, как это сделано там, дальше.