Геннадий Дмитриев - Погашенная луна

— Совсем ветра нет, вот и дым никак не развеется. Да, нет у Вас повода любить большевиков, остаётся — выполнять наши задания. Тут, я думаю, интересы у нас совпадают. Только это не должно выглядеть террористическим актом, это должно быть либо бытовое убийство, либо несчастный случай. У Вас есть кому поручить исполнение?

— Да, у меня есть люди, готовые действовать.

— Вот и хорошо, если возникнут проблемы с организацией, обратитесь ко мне.

— Каким образом?

— Отправьте открытку по этому адресу, — Герман показал адрес, написанный на листе бумаги. — Запомнили?

— Запомнил. Какой текст?

— Любой, не имеет значение, какой-нибудь пустяковый повод, поздравление с праздником, с днем рождения. После этого, ждите меня здесь, в семнадцать часов, каждый день.

— До встречи, господин Бауэр.

— До встречи, товарищ Макаров.

Вадим Сергеевич поднялся, и медленно побрёл по набережной, домой идти не хотелось. Он вновь присел на скамейку и закурил. Настроение было подавленное, как разведчик он проиграл. Он был лишь пешкой в той игре, которую вёл Хаусдорф. Все его действия были просчитаны заранее, его вынудили стать на сторону тех сил, что вели борьбу против России. Против большевистской России, но ведь другой России не было, и уже не будет. И выбора у него тоже не было, точнее, выбор был: или против большевиков, но с теми, кто жаждет стереть имя «Россия» с карты мира, или против них, за Россию, но с большевиками. Нет, стать на сторону большевиков он не может, стало быть, и выбора нет.

Он докурил, выбросил в урну окурок, поднялся, и отправился на Тверской бульвар, к Докутовичу. Несколько раз прошёл он мимо дома, проверяя, нет наблюдения, но ничего подозрительного не заметил. Он подошёл к двери, постучал. Дверь открыл хозяин, ничуть не удивившись его появлению, кратко сказал: «Проходите». Вадим Сергеевич вошёл. В комнате было накурено.

— Гости только что разошлись, — пояснил Докутович, — люди хотят действовать, есть всё: оружие, взрывчатка, а приходится сидеть и ждать, с трудом удерживаю их от активных действий.

— А что такое дисциплина, Ваши люди понимают? Никакой самодеятельности! Есть такие, на которых можно положиться?

— Есть.

— Тогда слушайте. Задание очень серьёзное, ответственное. Потребуется ликвидировать некоторых важных персон.

— Кто же эти персоны?

— Фрунзе и Котовский.

— Ого! — Докутович удивился. — Наконец-то настоящее дело!

— У Вас найдутся серьёзные люди, готовые выполнить это задание? Котовский сейчас в Одессе, но Фрунзе назначил его своим заместителем, и вызывает в Москву. С Котовским нужно всё решить в Одессе, у Вас там есть люди?

— Да, в Одессе есть люди, я передам им задание, отправлю туда своего порученца.

— Нет. Поедете сами. Вопрос слишком серьёзный. И учтите, никаких записей не вести, всё передать только на словах. И главное, никаких героических эпизодов, всё должно выглядеть, как несчастный случай, убийство по неосторожности, либо ссора на бытовой почве.

— Всё сделаем, как надо.

— Надеюсь, Вы понимаете серьёзность дела? Идет очень крупная игра, и промахов нам не простят. Теперь насчет Фрунзе, он ездит на автомобиле, один, безо всякой охраны, иногда с водителем, а чаще сам за рулем. Ездит лихо. Сможете имитировать автомобильную аварию?

— Сможем. Есть и автотранспорт, и соответствующие люди.

— Тогда действуйте. Всё.

Вадим Сергеевич вышел на улицу. Душно, совсем душно, хоть и сумерки уже наступили, и тяжёлая, темно-красная луна поднималась над потемневшими крышами домов, воздуха не хватало, стало трудно дышать, негнущимися пальцами он расстегнул воротник гимнастёрки.

Придя домой, Вадим Сергеевич не раздеваясь бросился на кровать. Игра началась, вернее она и не прекращалась, но сейчас в эту игру включили и его. На душе гадко, противно, мерзко. Он всего лишь пешка в чьей-то крупной игре. Что есть воля, свобода выбора? Ведь всё уже решено кем-то за нас, и от нас ничего не зависит. И не Боги решают судьбы, а люди, взявшие на себя роль Богов. Тебе кажется, что ты принимаешь решение, делаешь выбор, мучаешься, думаешь, как поступить, а кто-то уже давно всё решил за тебя, и что бы ты не выбрал сейчас, это не имеет никакого значения. Какой смысл в бесконечной борьбе красных и белых? Сколько жертв, сколько крови, сколько смертей! А сколько искалеченных душ, сломанный судеб! И всё напрасно? Ради чего? В голове проносились ужасные мысли, а может просто пулю в висок, и всё? Но кому от этого станет легче? Кто выиграет? Это ничего не решит, всё уже решено, и изменить ничего невозможно.

«Фрунзе доверял мне, — думал Вадим Сергеевич, — а я сегодня отдал приказ о его убийстве, чем я лучше этого доктора Лебединского?» Он снова вспомнил доктора, предавшего своего пациента. К нему обратились за помощью, а он предал, а после предал того, кто принял его предательство, как будто вторым предательством можно было искупить то, первое. «Нет, я никого не предавал, я всегда служил России, той России, за которую сражалась Белая армия. Фрунзе враг, и Котовский тоже, я никого не предаю, я просто до конца исполняю свой долг. Долг перед кем? Перед Родиной? Но ведь те, волю которых я выполняю сейчас, добиваются, чтобы Родина эта перестала существовать. Так кто же я?» Мрачные мысли не давали покоя, что бы он ни предпринял сейчас, ничего уже не изменится. Он вспомнил Наташу, Коленьку. Он навещал свою семью, как чужой, его сын, его родной сын называл его «дядя Вадим», он никогда не узнает правду. Он пожертвовал семьёй ради борьбы, но оказалось, что это не его борьба, да и сама борьба, которую вёл он, русский дворянин, офицер, присягавший на верность царю и отечеству, оказалась напрасной. Нет, страшно не поражение в борьбе, не смерть, а то, что идея, ради которой ты готов умереть, оказалась лишь призраком, порождённым теми, кто взял на себя право решать, кому жить, а кому умереть.

Вадим Сергеевич встал, подошёл к окну, закурил. Над городом, над крышами домов плыла луна, её свет проникал сквозь шторы, разливался по комнате, заполнял собой всё пространство, проникал в душу, в мозг, становился безумием, гибельной отравой.

На следующий же день, бывший капитан Докутович, а теперь рабочий паровозного депо Москва-Сортировочная Фомичёв, оформил отпуск, и вечером уже сидел в вагоне поезда «Москва-Одесса». Паровоз, простившись протяжным свистком с Курско-Нижегородским вокзалом, стронул с места состав, и медленно набирая скорость, увлек его в ночь, летящую навстречу огнями полустанков и призраками телеграфных столбов.

Одесса встретила Докутовича шумом, вокзальной суетой, криками носильщиков, продавцов папирос и пирожков с ливером. Проплыв сквозь гудящую рокотом прибоя толпу, Докутович прошёл по улице Пушкинской до Большой Арнаутской и сел в дребезжащий трамвай, который с грохотом и скрежетом, отпугивая звонками завевавшихся прохожих, дотащил его до района Молдаванки. Там, в маленьком дворике, на углу улицы Ризовской и Колонтаевской, жил его бывший сослуживец, подполковник Капранов, ныне служащий конторы на станции Одесса-Товарная. Пройдя под арку, в чуть прикрытые, покосившиеся зелёные ворота, Докутович оказался в маленьком дворике, посреди которого рос огромный каштан. Под ним стояла рассохшаяся скамья, покрытая завитушками облупившейся синей краски. Рядом женщина неопределённого возраста, с пышными формами, облаченными в легкий халатик, вешала на верёвку бельё.