Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

– У меня мама в загсе работала.

– Да? Вот уж поистине Ленинград город маленький. Стало быть, твоя мама нас регистрировала?

Катя пожала плечами.

– Не знаю, может быть, кто-то из ее сослуживиц уже. Она умерла одиннадцать лет назад.

Ордынцев покачал головой:

– И мы с Саней женились тоже одиннадцать лет назад… Давай считать, что то твоя мама все-таки была.

– Давайте.

Кате захотелось сказать что-то хорошее, но тут в голове промелькнула быстрая тень мысли, то ли воспоминания, то ли догадки. Что-то важное почудилось ей в словах Ордынцева, но пока не давало себя понять.

– Слушай, Кать, а ты знала такого Михальчука?

– Дядю Мишу Самоделкина?

– Наверное, его.

– Ну так… Видела раза два в жизни и на похороны ходила.

Ордынцев рассказывал, как планировал совместную научную работу с дядей Мишей, а Катя хмурилась, пытаясь понять, что ее встревожило. Что-то, связанное с маминой смертью. Она начала помнить себя довольно рано, но память ее представляла собой не связное повествование, а ворох ярких картинок, перепутанных так, что совершенно невозможно было разложить их в хронологической последовательности. Вот она бегает по широченному коммунальному коридору в украинском костюме, который специально для нее вышила соседка, в диком восторге от того, как развеваются за спиной разноцветные ленты веночка… Это, наверное, еще до школы… И точно до школы был Вадик, раньше всех научившийся выговаривать «р» и гордо называвший воспитательницу не Лилия, а Рыря Павловна. Книга-раскладушка про Бэмби, которую, кстати, подарил ей дядя Миша Самоделкин… Это, наверное, совсем давно, потому что она рано начала читать настоящие книги, и рассматривать картинки стало неинтересно. Много разноцветных кусочков в лоскутном одеяле памяти, но где смерть мамы – там чернота. Какие-то отрывки… Вот тетя Люба говорит кому-то по телефону «не отдают». И Кате страшно, что не маму не отдают, и тут же какая-то глупая надежда, что если не отдают, то, может, мама еще не насовсем умерла. Потом были похороны, голубая глина на дне вырытой могилы, женщина в кружевном черном платке и сладких духах, склонилась к Кате – «ах ты бедняжечка моя, как теперь будешь», и тетя Люба мягко ее отстранила – «не надо, не надо».

А что было потом? Как они жили дальше? Плакала она или нет? Как в школе, утешали ее, жалели ли? Хорошо ли она училась? Выпало из памяти совершенно. Что же такое тревожит ее, пытаясь проклюнуться из этой темной зоны?

Так они дошли до метро, и Ордынцев предложил по мороженому или по «выстрелу в живот», как все называли умопомрачительно вкусные горячие пирожки.

– По выстрелу, – решила Катя.

Ордынцев отбежал к продавщице в толстом ватнике и принес четыре пирожка, перехваченные узкой белой бумагой, которая мгновенно пропиталась маслом. От пирожков валил пар и пахло сказочной харчевней.

– Прости, Кать, заболтал тебя совсем!

– Ну что вы, мне очень интересно.

– Я вижу.

– Мы просто пока этого еще не проходили.

– Ты какой курс? Второй? Помню-помню, – Ордынцев засмеялся, – анатомия, гиста, самый ужас. Ничего, третий еще поднажми, а дальше полегче будет.

Катя осторожно откусила кусочек. Ордынцев весело смотрел на нее.

– Это еще ладно, – сказала она, – по медицинским предметам я справляюсь, а философия всякая, политэкономия, вот где засада.

– О, не волнуйся об этом. Нервы потреплют, но зачет в конце концов поставят всем. Тем более что на самом деле тут все очень просто.

Катя только рукой махнула.

– Меня один добрый человек научил. В капиталистическом обществе производительность труда группы людей больше, чем сумма производительности труда каждого по отдельности. Эту разницу забирает себе капиталист, а рабочий понимает, что сам по себе он все равно не заработает больше, потому особо не дергается. У нас же каким-то необъяснимым мистическим образом производительность группы лиц меньше, чем производительность труда отдельного человека, но продукт все равно отбирают, а из-за обостренного чувства справедливости мы стремимся производить еще меньше, чтобы отбирающие не слишком жировали. Вот и вся премудрость. Ты только вслух ее не произноси, а в уме держи. Реально помогает.

Катя засмеялась:

– Спасибо, Владимир Вениаминович.

– Обращайся.

Катя шагнула к метро, но оказалось, что Ордынцеву надо на автобус.

Когда поезд вошел в тоннель, Катя в черном стекле окна увидела на своем лице улыбку. Влюбленность давно прошла, но как же приятно, что Владимир Вениаминович проводил ее, хотя никто не мешал ему сесть на автобус возле больницы…

Он сделал это просто так, и она радуется просто так, и ничего у них не будет. И от этого еще лучше.

Гортензия Андреевна обещала быть в три часа и явилась как раз в тот момент, когда диктор радио перечислял время в разных городах, что всегда делал в пятнадцать ноль-ноль. По случаю наступления весны она сменила шубу на черное зауженное книзу пальто, а шапку с платком – на беретик, держащийся на пышной прическе явно не без помощи магии. В руках она несла лист ватмана, скрученный в тугой рулон и перехваченный посередине веревочкой.

– Прошу извинить, что злоупотребляю вашим гостеприимством, – произнесла она, увидев в коридоре Кирилла, – но из-за материнских обязанностей Ирины Андреевны мы с ней не можем встречаться на нейтральной территории.

– Да ну что вы! Мы чрезвычайно рады вас принять, – Кирилл принял у гостьи пальто, – Егор, посмотри, кто к нам пришел!

Сын робко вышел в коридор:

– Здравствуйте, Гортензия Андреевна!

– Здравствуй! Надеюсь, ты хорошо себя ведешь?

– Не пожалуемся, – быстро сказала Ирина.

– Вот и отлично. Если у тебя не ладится с уроками, можешь обратиться ко мне.

– Спасибо, – прошептал Егор.

Ирина пригласила учительницу в комнату.

Из коридора донеслось: «Вот видишь, Егорчик, я тебе говорил, что даже самому страшному страху надо посмотреть в лицо». Ирина прикрыла дверь. Наверное, ей показалось, что по лицу Гортензии Андреевны промелькнула вполне человеческая улыбка.

– На этом листе предлагаю для наглядности составить таблицу из имеющихся в нашем распоряжении фактов, ибо количество их растет и нуждается в систематизации.

Ирина огляделась. Единственный большой стол был превращен в детский уголок. На нем лежали пеленки, рожки и всякие другие приспособления для ухода за малышом. Где расположиться? На кухне дурной тон…

– Давайте прикнопим к стене? – предложила она.

– Будет очень удобно.

Ирина крикнула Егору, чтобы принес кнопки и фломастеры.

Через минуту из-за дверного косяка осторожно показалась детская рука, держащая требуемые предметы.

– Зайди, мальчик, и подай, как положено. Чем ты сейчас занимаешься?