Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

Ирина нахмурилась. Не мог, потому что хороший – это вообще не аргумент. Это она в декрете расслабилась, потеряла хватку, забыла, что самые страшные джинны обитают в самых простых бутылках. Надо только увидеть направление, куда наступать.

Задумавшись, она не сразу заметила, что беседа за столом слегка обострилась:

– Молодой человек, учтите, что власть ругают только люди, которым никогда не приходилось принимать важных решений, – изрекла Гортензия Андреевна. – Те, кто хоть раз в жизни почувствовал, что такое ответственность за свои действия, никогда не позволят себе критических замечаний, а тем более раздавать советы! Надо так, надо эдак! Легко строить идеальное общество в своей голове, а когда отвечаешь за человеческие судьбы… Поверьте, это очень тяжело, и руководству нашему чрезвычайно трудно. Никогда ведь не знаешь, чем обернется твое решение, гладко было на бумаге, как говорится. Да, сейчас все перешептываются по кухням, то им не так, это не эдак. А я скажу – мирное небо над головой есть, значит, все так. А вы жалуетесь, что вам чего-то недодали, стыдно, юноша!

– Господь с вами, Гортензия Андреевна! Я не жалуюсь, наоборот, вообще-то ударник коммунистического труда.

– То-то же! Хаять власть – это признак незрелости. Надо делать то, что вы можете, в мире, который существует независимо от вашей воли, а открывать рот и возмущенно орать, в надежде, что вам его заткнут разными благами – это детская позиция.

– Согласен.

«Надо скорее закончить это дело, – усмехнулась Ирина, – а то к концу расследования у меня сын станет образцовым октябренком, а муж поверит в коммунизм».

Гортензия Андреевна еще что-то говорила о том, как трудно держать в своих руках человеческие судьбы, и Ирина, не любившая демагогию, вышла в комнату под предлогом проверить Володю.

Сын спокойно играл в манеже, но Ирина взяла его на ручки и крепко прижала к себе.

Совершенно не хотелось ни о чем думать, но все-таки пришла мыслишка, что, если Ордынцев – коварный и хладнокровный убийца, какого черта он первый завел с Катей разговор про Михальчука.

Уже три дня Ордынцев пребывал в превосходном настроении. Он вообще редко когда унывал, но в будущее глядел без особого восторга, а сейчас будто кто-то нашептал ему во сне, что все будет хорошо и счастье возможно.

Он находил красоту в серых пейзажах ранней ленинградской весны, в самое тоскливое ее время, когда снег уже сошел, а листва еще не начинала пробиваться. Теперь почему-то красный кирпич многоэтажек на фоне асфальтового неба вселял в него призрачную надежду непонятно на что.

На работе все спорилось, после оправдания в суде руководство вернуло ему свою благосклонность, с Морозовым тоже стало проще, а, главное, научная работа, раньше представлявшаяся абстрактным понятием, закрытой стезей, доступной только для блатных, вдруг поманила его к себе.

Ордынцев загорелся своей идеей и поверил, что все у него получится, несмотря на бюрократические препоны. Он решил проверить свои догадки на трупах, посоветоваться с Морозовым, и если поймет, что дело стоящее, – оформить соискательство, благо в Ленинграде не один медицинский институт, и Тарасюк не вездесущ.

Жизнь вдруг стала казаться ему прекрасной и бесконечной, как в юности, Ордынцев посмеивался сам над собой, но избавиться от этого детского чувства всемогущества почему-то не мог.

Накануне он отдежурил, поэтому с чистой совестью ушел с работы вовремя.

Обычно после тяжелых смен и рабочего дня он еле доносил голову до подушки, а сегодня откуда-то взялись прилив сил и бодрость духа.

Выпив кофейку, он взялся варить куриный суп из солнечно-желтых когтистых лап, шеи, головы и потрошков, а саму тушку решил запечь в духовке. Костя так любил больше всего, да и гораздо проще, чем зажарить.

Ордынцев готовкой не особенно увлекался, но сегодня такой уж день выдался, что и это скучное занятие понравилось ему. Он даже вырезал из морковки звездочки и достал жестяную коробку, красную в белый горошек, как у всех, в которой хранилась страшно дефицитная вермишель в виде букв, которую они с Костей варили по особым случаям.

Ордынцев зачерпнул горсточку и не удержался, посмотрел, какие слова можно сложить из макарошек. Первым получилось «Катя», и он вдруг понял, что хорошее настроение появилось у него после той утренней прогулки, когда они ели пирожки.

Почему так? Приятно было узнать, что она больше не сердится на него, и сбросить с плеч остатки чувства вины? Или вообще не нужно доискиваться причин, а просто принять как есть? Или, наоборот, докопаться до самого дна своей души и вырвать этот росток непонятно чего раз и навсегда, потому что ни к чему хорошему это все равно не приведет. Да, именно так следует сделать. И он сделает. Но только не сегодня.

Он достал майонезную банку, налил туда воды, а сверху насадил тушку курицы. Посыпал солью, поперчил. Дичь сидела как-то кривовато, Ордынцев на всякий случай обвязал ее медной проволокой и отправил всю конструкцию в разогретую духовку.

Теперь главное – не заснуть, пока не будет готово, или не придет Костя с Иваном Кузьмичом.

Вспомнив о тесте, которого давно не видел, Ордынцев сделал себе еще кофейку, покрепче, и взялся за чертежи Михальчука.

Было заметно, что дядя Миша Самоделкин отнесся к заданию очень серьезно. Первые варианты конструкции были остроумны, но несколько абстрактны, а на следующих ясно просматривалось, что Михальчук изучал анатомию, как минимум смотрел картинки в учебнике, которые для него представлялись тоже чем-то вроде чертежей. Каждый последующий вариант был лучше приспособлен для работы в тканях.

Владимир вздохнул. Все-таки уникальный ум был у дяди Миши, а жизнь сложилась так, что не удалось его использовать на полную силу. Гению досталась судьба простого человека, ни великого открытия не случилось, ни мирового признания. Вот разве что конструкция останется, и если все получится, то необходимо как-то узаконить вклад Михальчука. У кого спросить, как это сделать? На кафедре? Там люди, наоборот, озабочены, как бы приписать себе все заслуги, а коллегу бортануть.

Выбрав самый удачный вариант, Ордынцев отложил его, чтобы отдать Ивану Кузьмичу для воплощения в реальность, но неожиданно для себя решил перестраховаться. Просто на всякий случай.

В нижнем ящике письменного стола лежала калька, еще Санина, на которую она перерисовывала выкройки из «Бурды», и Ордынцев сам удивился, почему он так четко помнит об этой кальке, хотя в нижний ящик заглядывает раз в году, а то и реже.

После смерти жены ему сказали убрать ее вещи, чтобы не травмировать Костю, и он послушался, но все равно Саня не покидала этот дом. Ордынцев пил чай из ее любимой кружки – белой, с голубым фрегатом, золотым ободком и маленьким сколом на ручке. На комоде до сих пор стоял флакон ее духов, непритязательной «Горной фиалки», и порой в хорошие дни можно было уловить аромат и представить, что Саня совсем рядом.