Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

В шкафу вперемешку с книгами стояли тетради ее конспектов, и иногда Ордынцев доставал какой-нибудь, листал и улыбался, увидев на полях нарисованную кошку или геометрический узор.

Он разговаривал с ней, точнее, ложась в кровать, закрывал глаза и представлял, как будто она жива и рядом, а он рассказывает ей новости дня. Выпадали дни, когда утром, на грани пробуждения, удавалось несколько секунд не помнить, что Сани больше нет. Однажды Костя решил в воскресенье порадовать отца завтраком, и Ордынцев сквозь сон слушал звон посуды и другие уютные кухонные звуки и думал, что там хлопочет жена, а ее болезнь и смерть были всего лишь дурным сном.

Маленьким Костя был копией отца, а теперь стали в нем проявляться и Санины черты, Ордынцев узнавал ее взгляд, улыбку…

Кажется, в Библии сказано, что муж и жена плоть едина, и Ордынцев чувствовал, что это действительно так и есть. Они с Саней так тесно переплелись, что после смерти она будто просто переселилась к нему под кожу, и он не горевал по ней так, как должно, наверное, быть.

Все восхищались его стойкостью и считали, будто он «держится молодцом» ради Костика и Ивана Кузьмича, который действительно был очень плох, долго лежал в больнице в предынфарктном состоянии, и только сознание, что он необходим внуку, заставило его вернуться к жизни.

А сам Ордынцев ничего такого особенного не преодолевал. Работал, как прежде, возился с сыном, гонял в больницу к тестю со странным чувством, что просто исполняет Санины поручения.

Вот и сейчас, раскладывая кусок оргстекла на двух стульях и устанавливая под них лампу, он представлял, как рассказывает жене о своих научных планах, а она шутит и язвит в своей едкой манере, немножко обидно, но очень смешно.

Установив свет, он расстелил чертеж, сверху положил кальку и принялся обводить линии карандашом. Выходило не так чтобы идеально ровно, но Ордынцеву, слабо представлявшему себе суть работы токаря, казалось, что сойдет. Размеры указаны, и, в конце концов, на этом этапе главное – ухватить общую идею, до окончательного варианта еще далеко.

Работа увлекла, он стал напевать себе под нос и не заметил, как пришли Костя с Иваном Кузьмичем.

– О, курица! – с порога завопил сын. – Суперски! Дед, а ты останешься? Ну пожалуйста!

– Да, Иван Кузьмич, поужинайте с нами, – крикнул Ордынцев из комнаты, потому что боялся, если отпустит чертеж, то он сдвинется и все придется начинать сначала, – сейчас дорисую и накрою на стол.

– Да занимайся уж.

– Дед, а картошечки?

– Всенепременно.

Ордынцев засмеялся, услышав, как в кухне по-хозяйски застучали крышки. Вот человек, подумал он с завистью, любое дело в руках спорится.

У них с женой было твердое правило – кто после дежурства, того не трогать. Тот имеет право скандалить, хамить и бездельничать, и ничего ему за это не будет, потому что он устал. Но иногда их ставили в одни и те же сутки, и тогда хитрая Саня упрашивала: «Пап, приготовь что-нибудь вкусненькое, ну пап!»

Иван Кузьмич обзывал их бездельниками, быстро шел на кухню, и через несколько взмахов ножа на столе появлялась или картошечка, или драники, а порой тесть пек свои фирменные блины, тонкие и почти прозрачные, как эта калька.

Еда появлялась, а кухня выглядела так, будто на ней неделю никого не было, так четко, собранно и аккуратно действовал Иван Кузьмич.

– Ну все, сейчас дозреет, и можно есть, – сказал тесть, усаживаясь на край дивана.

– А я дорисую как раз. Между прочим, для вас делаю, Иван Кузьмич, помните, я вас просил выточить детали?

– Смутно.

– Ну Михальчука!

– Ах да! Слушай, я все собирался к нему, да вот не успел тогда. А ты, стало быть, забрал?

– Ага. Я вам сейчас копию сделаю, вы ж разберетесь?

– Добре.

Иван Кузьмич заглянул Ордынцеву через плечо, фыркнул, пробормотал что-то вроде «как есть – так есть», вернулся на диван и прикрыл глаза.

Ордынцев напевал себе под нос, сам не зная что.

Обед получился просто царским. Поев, Костя понесся смотреть «Спокойной ночи, малыши!» (для обычных мультиков он себя считал слишком взрослым, но «спокойка» – это был ритуал), а Ордынцев, переглянувшись с тестем, достал початую бутылку коньяка и маленькие рюмочки.

– Эх, Вова, неинтеллигентный ты человек, – засмеялся тесть, – под сей напиток полагаются совсем другие бокалы.

– Ой, я вас умоляю! В Средние века, когда зарождался этикет, там тебе что пьяный стеклодув надует, из того и будешь пить. А мы с вами уж не хуже тех рыцарей и баронов.

– И то правда. Ну, за Санечку давай. Чокнемся, уже можно.

Выпили.

– Слушай, Володя, а ты что все один-то? Время прошло, тоже уже можно.

Ордынцев пожал плечами:

– А вы что? Тоже время…

– Да, пролетело, как одна минута. Володь, я старый, я уж дождусь… Не знаю, как там по ту сторону, небеса, или что, но где-то мы с Натальей Марковной свидимся. А тебе еще жить и жить…

– Ну вот я живу и живу.

Ордынцев налил по второй.

– Ты на меня не смотри, не оглядывайся. Если ты найдешь себе хорошую женщину, я только порадуюсь за вас.

– Спасибо, Иван Кузьмич. Если что, я вам первому сообщу.

Он поднялся помыть посуду. Сказать, что ли, что ему нравится Катя, девочка, которая ходила в третий класс, когда он женился? Самому-то себе признаваться в таком не хочется…

– Слушай, а я и забыл, что ты поешь отлично, – вдруг воскликнул тесть, услышав, как он мурлыкает себе под нос.

– Да ну, какой там.

– Отлично, – с нажимом повторил тесть, – и тоже ведь, Володенька, уже можно… Давай что-нибудь? А я подхвачу.

Пожав плечами, Ордынцев сходил в комнату за гитарой. После смерти жены он не брал ее в руки, только Костя иногда бренчал со своими приятелями, поэтому гитара расстроилась совершенно.

С грехом пополам наладив ее, он взял несколько аккордов и наконец сообразил, какой мотив напевал весь вечер, и завел романс «Не для меня придет весна».

Иван Кузьмич подхватил. Получалось как-то на редкость неплохо у них, и Ордынцев поддал мощности.

Песня вроде грустная, но Ордынцеву было хорошо от мысли, что жизнь течет своим чередом, и Катя полюбит не его и счастлива будет не с ним, и, в общем, приятно знать, что когда его не станет, мир не перевернется и даже не моргнет.

– Не для меня куют коня и в гриву ленты заплетают… – с чувством выводили мужчины, но тут в кухню вбежал Костик.

– Вы чего это?

Ордынцев замолчал и прижал струны ладонью, а Иван Кузьмич заслонил собой коньяк.

– Сами не знаем, сынок. Накатило что-то.

– Ну здорово! А можно с вами попеть? А можно «Солнышко»?

– Давай. Только немного, а то с непривычки пальцы собью и завтра буду плохо оперировать.

Ирина любила, когда Кирилл работал в первую смену. Он забирал Егора из школы, семья обедала в полном составе, и начинался долгий прекрасный вечер, когда они успевали и погулять, и почитать, и поиграть в «Эрудита». Иногда мужчины доставали шахматы, Кирилл играл так плохо, что бился с Егором практически на равных, а Ирина так и вовсе знала только, что «всех главнее королева, ходит взад-вперед и вправо-влево, ну а кони ходят только буквой «Г»». Она обожала эту песню-дилогию Высоцкого.