Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

На этом собрание закончилось, Ордынцев вместе с другими родителями устремился к дверям, но Гортензия Андреевна его остановила.

Он выглянул в окно. Костя гонял в школьном дворе с другими ребятами и, кажется, был увлечен игрой, только Ордынцев понимал, что ребенку давно пора домой. Бедняга целый день проболтался на продленке, даже если сам не утомился, то тело устало в школьной форме.

Сообразив, что он торопится, Гортензия Андреевна предложила пройтись до метро.

Когда вышли на улицу, железки в мешке снова забренчали, Костя заинтересовался, что там, а когда узнал, что работа от деда, объяснил учительнице, что это папин конструктор, с помощью которого он будет собирать для людей новые ноги и руки.

Гортензия Андреевна заинтересовалась, и Ордынцев рассказал ей всю эпопею, а заодно и про предложение преподавать.

– Что ж, это замечательно! Это самое приятное и благородное занятие на свете – передавать свой опыт.

– Как-то не смотрел на это в таком возвышенном ключе…

– А что смотреть? Попробуйте и поймете.

Ордынцев пожал плечами. Им с Костиком в метро было не нужно, но они проводили учительницу, а заодно заглянули в магазин игрушек. Сами по себе игрушки уже не волновали сына, но в центре зала располагался небольшой бассейн, в котором жили водяные черепашки с красными пятнами на голове, и сын любил за ними наблюдать.

Костя примерз к бассейну, а Ордынцев с Гортензией Андреевной остановились возле прилавка с канцелярией. Учительница взяла стопку бумаги для заметок, а Ордынцев, раз уж пришел, запасся главным инструментом врача – купил десять штук ручек.

Вдруг Гортензия Андреевна заговорила с ним о Любови Петровне, какой та была и точно ли трагедию невозможно было предотвратить.

Он отвечал, как мог, честно, но так и не понял, к чему она вела. Хотела пристыдить, напомнить, что, кроме суда народного, есть еще божий и человеческий и ему рано наслаждаться чистой совестью? Или просто любопытство?

Катя так привыкла работать по воскресеньям, что без будильника проснулась в половине седьмого, встала, умылась и, только зажигая газ под чайником, вспомнила, что поменялась сменами, и ей никуда не надо.

Самым разумным было бы, конечно, юркнуть обратно в постель, но спать совершенно не хотелось, как оно всегда бывает, когда у тебя нет абсолютно никаких срочных дел, и Катя подумала, что черт, скорее всего, уже наигрался с чемоданом. Надо поискать, а заодно и уборку сделать. Окна пора помыть.

Ах, как она не любила эти окна… Старалась, оттирала вроде бы до хрустальной чистоты, но как солнце выйдет – бац, разводы! Она и с порошком и без порошка, и тряпкой, и газетой, но идеал был недостижим. Один раз она даже выпросила на работе бутылку эфира, который в смеси со спиртом до блеска оттирал стекло, у тети Любы чуть сердечный приступ не случился от таких нововведений. «Эфир – это средство для наркоза, балда! Конечно, где им еще дышать, как не на подоконнике, крайне мудрая идея! Слава богу, я пришла, пока ты его не раскупорила… Ладно, в который раз Иисус нас спас».

Помня, что начинать надо с самого трудного и противного, она полезла на окно с ведром воды, тряпкой и пачкой старых газет.

Немного ободряло то обстоятельство, что день выдался пасмурный, и разводов сразу будет не видно, а потом наплевать. Дело спорилось, Катя даже запела, и мысли потекли, как всегда за физическим трудом, неглубокие, но интересные и приятные.

Например, почему у тети Любы получалось без разводов, а у нее нет, хотя делали они вроде бы все одинаково. Как в поговорке, из той же мучки, да не те ручки. Тетя Люба обещала, что мастерство придет само, но пока оно к Кате что-то не торопилось.

Эти окна вообще игрушечные, по сравнению с теми, что были в коммуналке у них, огромные, почти в человеческий рост, с решетчатыми переплетами, и тетя Люба мыла их шутя. Катя не помнила, но очень может быть, что она и соседям мыла. Да, кажется, так… В памяти замелькали какие-то отрывочные картинки, как тетя Люба выходит с тазиком от соседей… А вот они идут в игрушечный магазин и покупают куклу за шесть рублей, ту самую, о которой Катя давно мечтала, и набор бархатной цветной бумаги – это было вообще блаженство!

Катя улыбнулась, почти наяву ощутив тогдашнее свое счастье. И как-то оно казалось простым и естественным состоянием, таким, что иначе бывает только в книжках «Маленький оборвыш» и «Оливер Твист». Только там детей бьют, унижают и заставляют работать, а у нас другое время, другая страна, и нечего бояться.

И когда мама умерла… Плохо помнятся те скорбные дни, но чего точно не было, так это страха за свою судьбу. Ни на секунду она не испугалась, что может пропасть. Ни на секунду?

Спрыгнув с подоконника, Катя села на диван и зажмурилась, вспоминая.

Ни на секунду?

– Да вспоминай ты уже! – воскликнула она и на всякий случай стукнула себя по лбу.

И помогло, будто кино включилось.

К ним пришел дядя Миша Самоделкин, потому что «сорок дней» и «надо помянуть».

Катя не понимает, что такое «сорок дней» и почему это важно. Утром они с тетей Любой ходили на кладбище, и Катя смотрела на холмик желтого песка, и было очень стыдно, что она ничего не чувствует, не ощущает, что мама здесь.

Вместе с тетей Любой она послушно убирала привядшие цветы, раскладывала новые, но это казалось все зря и не важно, ведь если мама на небе, то она, наверное, видит Катю всегда, а не только когда она сюда приходит.

И все равно плакала и устала, и тетя Люба быстро уложила ее на свой диванчик за шкафом.

Катя действительно уснула ненадолго, и когда открыла глаза, тетя Люба с дядей Мишей еще сидели за столом.

Она хотела выйти к ним, но прислушалась и поняла, что они ведут какие-то скучные взрослые разговоры и сегодня не станут ради нее прерываться, потому что сорок дней.

Кате было очень стыдно, но она не могла не думать, что обычно дядя Миша приносил ей что-нибудь, говорил: «Я по дороге зайчика встретил, он просил тебе передать», – и лет до пяти была заинтригована и мечтала с этим зайцем познакомиться.

А теперь она лежала тихонько и думала, что очень плохая и злая девочка, потому что в сорок дней не может не думать об этом.

– Надя видела Малиновского, – сказала тетя Люба.

Катя наморщила лоб и стиснула кулачки, чтобы подробно вспомнить, что было дальше.

Но нет. Только волну ужаса, обдавшую ее, когда тетя Люба сказала, что это страшный человек и ни перед чем не остановится. Что еще? Кажется, дядя Миша говорил, что надо пойти куда следует, а тетя Люба ответила, что больше никому не верит. Да, помнится, Катя еще удивилась – как это не верит? А мне?

Слышала ли она тогда слова «обрубил концы»? Наверное, не просто так же они пришли ей в голову.