Александра Стрельникова - Ягодка опять

Катаемся до изнеможения — с непривычки даже ноги дрожать начинают. Обедаем тут же, у подножия горы. Данька тоже регулярно получает свое — за тонированными окнами нашего джипа то, что происходит в салоне не видно абсолютно, и можно кормить мальчишку совершенно спокойно.

С интересом смотрю на малышей лет трех максимум, которые в здоровенных шлемах, но крохотных лыжиках ловко спускаются с головокружительной крутизны. Такое ощущение, что кататься они научились раньше, чем ходить. Должно быть отчаянные у них мамаши… Некоторых, наверно еще не достигших совершенства, спускают с горы на постромках. Впереди на своих лыжах едет малыш в шлейке вроде той, что мы с Ванькой Симоновым сделали Шарику-Бобику (кстати, как он интересно там у них? Новые-то саженцы еще выросли недостаточно высокими), а следом мамаша или папаша уже на своих лыжах, придерживая ребятенка за ремешки. Забавно. Но я, наверно, все-таки таким с Данькой заниматься не буду. Гора ведь. Чем черт не шутит? Если не ты в кого-то впендюришься, так в тебя кто-то неумелый влетит. Среди моих знакомых из числа тех, кто регулярно катается, нет ни одного хоть раз не поломавшегося.

Самая забавная история вышла с отцом и сыном Ивановыми. Были у нас с Игорем такие друзья… Так вот. Уехали они отдыхать. Потом, когда отпуск уже заканчивался, звонят Игорю: «Встреть нас, пожалуйста!» Тот, человек на подъем не больно-то резвый, возмутился — совсем обнаглели, уже такси вызвать не могут. «Такси можем, — сказал тогда мрачный Иванов. — А вот сумки донести до него некому».

Потом выяснилось, что поломались оба. Сын Иванова — Пашка, сломал ногу и пол отпуска шкандыбал на костылях, сам же Иванов в один из последних дней воткнулся головой в склон. Те, кто видел его падение, думали — все, труп. Шею сломал точно. Но Иванов был нетрезв, в теле его образовалась, видимо, та самая приятная гибкость, про которую герой пластилинового мультфильма рассказывал, а потому он только сломал обе ключицы. На следующий день им уже надо было улетать, и местные эскулапы не только слепили Иванову нечто вроде гипсовой жилетки, чтобы хоть как-то зафиксировать сломанные ключицы, но и прибинтовали ему прямо к торсу обе руки.

Так что: один на костылях, другой с привязанным к телу руками… Сумки нести действительно некому. Спрашивать традиционное: «Как отдохнули?» было как-то даже неловко…

На виллу возвращаемся ближе к вечеру, когда уже начинает темнеть. Я ухожу наверх, чтобы попробовать быстренько угомонить нагулявшегося Даньку. Любка после двойного «апре ски» берется за приготовление ужина. Уже совсем темно, когда мы слышим звук мотора. Кто это приехал в нашу глушь?

— Мы кого-то ждем?

Сенцов удивленно пожимает плечами и идет открывать. Тем более, что приехавший как раз принимается звонить в дверь… Когда он входит в дом, обстукивая высокие солдатские ботинки, даже рот раскрываю от изумления. Вот уж кого точно не ждала, так это господина Вице-премьера… Смотрит на меня и наверно что-то такое видит в моем лице, потому как вместо «здрасте» произносит:

— Не гони сразу. Дай хоть сказать…

Молчу. Только как рыба хватаю ртом воздух. «Открывает рыба рот, но не слышно, что поет…»

— Ужинать будете, Александр Сергеевич? — Любка поднимается из-за стола и этими своими словами все решает за меня.

— Да, спасибо.

Отвечает ей, а смотрит на меня. Выглядит вроде немного получше. По крайней мере, с лица ушла бледность. Совсем не благородная, а отдававшая в неприятную зеленцу у висков и под глазами. Вроде и отъелся немного… Щеки уже не как два провала на черепе в антропологическом музее… Любка накладывает ему полную тарелку еды, кладет приборы. Ставит стакан.

— Выпьете с нами? А то Романова не пьет, а вдвоем получается не так ловко, как на троих.

— Увы. Мне потом снова за руль. А дороги тут… не очень.

Наконец, решаюсь заговорить:

— Как ты нас нашел, горе ты мое луковое?

Улыбается нерешительно.

— По навигатору, Надь. Электроника — это страшная сила.

— Да я не про это!

— Я знал, где ты и Данила. Я всегда это знаю.

Вот как… Всегда, стало быть… Невольно скащиваю глаза на Любку, но она хранит на лице великолепную невозмутимость. За едой поддерживаем ничего не значащий разговор. Собственно, это Любка трещит без умолку, а ей поддакивает Сенцов. Мы же с Сашей молчим. Он заговаривает лишь под конец, когда продолжать молчать — хозяев обидеть.

— Спасибо, все было очень вкусно.

— Не за что, — Любка улыбается.

Я же, чтобы избежать все возрастающей неловкости вскакиваю и принимаюсь убирать со стола. Но мне не дают. Саша перехватывает мою руку и просит.

— Дашь на Даньку посмотреть?

Я замираю. Любка уходит на кухню, Сенцов рассасывается в том же направлении уже совсем незаметно.

— Неужели ради этого приехал?

— Не только, но…

— Как и тогда, в пионерлагере том — не только ради Димы и сохранения своих проклятых тайн, но и на меня с ребенком глянуть. Так?

— Надь… Надя! Если бы я мог… Если бы я только мог… — качает головой и отворачивается. — Ты не простишь, знаю, но хотя бы поверь — иначе было нельзя! Я не мог подставить тебя еще раз!

Пожимаю плечами, отводя глаза. Подставить! Вопрос только: где правда, а где ложь. И кого именно он там не мог подставить — меня, или все-таки себя. Верить ему не хочу, и смягчаться не желаю… Но что-то в его словах, в его интонациях цепляет, попадает в моем глупом сердце куда-то очень точно. И чего я такая дура распоследняя? Явился не запылился, наплел чего-то, а я тут же и начала растекаться как шоколад на солнышке. А ведь в том страшном пионерском лагере, и после, когда на больничной койке валялась, мечтая о самоубийстве, думала, что не прощу его никогда. И к сыну не подпущу на пушечный выстрел. А теперь вот, безропотно веду его наверх, в нашу с Данькой спальню.

Малыш мой спит. Личико ясное, маленький ротик приоткрыт. Кулачки закинутых вверх ручек расслаблены. Интересно, ему сны снятся? И если да, то какие? Саша склоняется над кроваткой, и на его лицо ложится отсвет того же расслабленного блаженства, которым дышит личико Даньки.

— Надь, какой он хорошенький… Даже не верится…

— Еще одну экспертизу?

Смеется тихонько и качает головой.

— Нет, двух вполне достаточно. Слушай, а какие у него глаза? Я ведь, кажется, никогда не видел…

— Твои, Саш. Серо-голубые.

Молчит. Пальцы сжали перекладину на детской кроватке так, что костяшки побелели. Да, непросто все это…

— Я много думал об этом…

— Время у тебя было.

— Надь, не перебивай. Это… некультурно.

Теперь так же тихонько смеюсь уже я. Данька принимается возиться. И мы замираем. Потом Саша интересуется одними губами.

— Тут есть где поговорить, чтобы его не потревожить?