Ефим Друц - Волки

— Я, парень, — вмешался Митя, — не хочу тебя подставлять, уйду я.

— Что ты, Митя, ты этого цыгана не слушай. Скоро Колька Рыжий придет, вот он слово скажет, тут все на место встанет. Ты же хотел про нашу цыганскую жизнь узнать, а кто, кроме Кольки Рыжего, об этом рассказать сможет?

Вокруг уже зажигали костры, и возле них собирались цыгане. Тари и Митя присели около одного из них. Подбежала цыганка и по обычаю налила им чаю, предложила поесть. Митя поблагодарил, но от еды отказался.

— Послушай, Тари, расскажи мне про цыганскую жизнь. Когда еще Колька придет?

— Да придет он скоро, что ты, братец мой, волнуешься, не знал я тебя таким.

— Внове всё для меня…

— Могу и я тебе кое-что рассказать, — согласился Тари, — но Колька, брат мой старший, про эти дела лучше знает. Он, почитай, столько может тебе рассказать, сколько и в книжках не написано.

— Расскажи, морэ, — снова попросил Митя.

— История нашего рода, — начал Тари, — большая и на такую глубину уходит, что к центру земли добраться можно. По отцовской линии мы — Козловские…

— Это же польская фамилия?! — удивился Митя.

Тари посмотрел на него, прищурившись.

— Может, и польская, кто его знает, мы-то рома! Прадед Борис Иннокентьевич поместье имел. Барвал о [17] Барвал о — богатый (цыг.). барин был. Больше девяноста лет прожил. Отобрали потом у него поместье, когда он уже стариком стал. Под Ригой поместье было. А его в Сибирь сослали. В гневе был страшен прадед. Кто-то его обидел, так он саблей ему голову снес. Конечно, и он кочевал, хотя и барином был, но далеко от поместья не уезжал. Лошадьми торговал, хлебом… Дед тоже суровым был. Привязал одного гаджё к кустам возле реки. Кусты у самой воды, а рядом камни и течение сильное! Так того, который его обидел, волнами о камни разбило… Дед наш делал дуги и сбруи. Надо тебе сказать, Митя, что Борис Иннокентьевич был еще и знаменитый чёр [18] Чёр — вор (цыг.). . Лошадей брали у мужиков, что греха таить, да и магазины заламывали — все подчистую брали. Соберутся четверо-пятеро из одного табора, ну, конечно те, кто друг друга хорошо знает, сговорятся и едут на дело. Никто, кроме них, про то не знает. Даже жены их только догадывались… Слышал я про деда одну историю. Как-то запрягли они лошадок и отправились на дело, подальше от табора. Ехали четыре ночи. А днем стояли, чтобы их никто не видел. Приезжают в одну деревню к знакомому мужику, у которого недавно жена повесилась. Что уж там вышло, кто его знает?! Повесилась жена и по ночам ходит — покойница. Неотпетая она была, ведь самоубийц нельзя отпевать. Покоя ей нет. Душу ее не приняли на том свете, вот она и ходит.

Мужик и говорит деду Иннокентию:

«Ты, говорит, можешь с товарищами своими у меня ночевать, но тут какая история. Жена-то моя ходит, и покоя от нее нет. Не боишься?»

«Да что ты, морэ, — отвечает дед. — Кого бояться? С кем мы не справимся?»

А надо сказать, что дед бесстрашным был и на кладбище ночевал, все ему нипочем было. Ладно. Видит мужик, что Иннокентий и вправду ничего не боится. Оставил цыган, а сам ушел. А тут еще такое дело: с цыганами теми была жена одного из них с грудным ребенком. Так уж случилось, что она нагнала их по дороге и вместе с ними поехала. Не бросать же ее. Сделали для ребенка зыбку. Лежит он в ней, спит. Уснули цыгане, и женщина уснула, а дед Иннокентий не спит. Не спит, морэ, дед и трубку свою покуривает. Вдруг видит, что такое? Входит покойница и начинает зыбку с ребенком качать, да так сильно, что вот-вот погибнет дитя. А дед трубку покуривает и смотрит, как та зыбку раскачивает. Покурил-покурил и спрашивает у покойницы:

«Ты что это делаешь, а?»

А покойница ему отвечает:

«Погибнете вы все здесь. Все, кто со мной в доме, и ребенок погибнет!»

Ну, дед, конечно же, встал и схватил ее за волосы. Драка промеж них началась. Покойница силы несметной, да и дед силен. Дерутся, спящих топчут, а тем хоть бы что. Околдовала их покойница или усыпила так, что они не слышат и не видят ничего. Страшный сон нагнала на цыган. На всех, кроме деда. А борьба серьезная шла: то дед ее одолевает, то покойница начинает деда прижимать. До первых петухов бились, а как петухи прокричали — покойница исчезла. Боится нечистая сила крика петухов и рассвета… Ребенок и все цыгане живы остались. А утром пришел мужик, хозяин дома, и видит такую картину: все потоптано в доме и разгромлено. Но цыгане живы. Подивился он, а дед ему и говорит:

«Пошли на могилу, где твоя жена зарыта».

Взяли осиновый кол и пошли. Вбили кол в могилу, и покойница больше не являлась в дом к мужику. Правда, потом тот мужик деду сказал: «Приходила она один раз, благодарила за то, что не дали ей по миру шляться и тревожить всех…»

— Слышал я про такие дела, — сказал Митя. — Говорят, когда кажется что-то такое, надо на этот случай медь, мелочь всякую, в карманах держать.

— Это верно, — ответил Тари. — Колька Рыжий, брат мой, рассказывал как-то, что и с ним такое было. Ехал он с лошадьми ворованными и вдруг видит, возле моста кто-то в белом стоит. Боком стоит, и лица не видать, но он узнал. Это двоюродная сестра была. Ее замуж неудачно отдали, вот она с горя и повесилась. А мертвая к матери ходила и брала ее за горло, душила. Обижена была, что не за того замуж отдали, жизнь не сложилась. Перепугался Колька, а ведь ничего на свете не боялся, ни живых, ни мертвых. Но вспомнил про медные деньги, достал и бросил. А еще сказал покойнице:

«Что ты от меня хочешь? Чем я тебя обидел?»

А она молчит. Но после того как медные деньги рассыпал, покойница исчезла, и он спокойно с теми лошадьми до табора доехал. Еле отдышался, только потом рассказал, в чем дело…

Вообще-то в тех местах было четверо знаменитых цыган: Костя, Петр, Ондря и Тереха по кличке Бэнг. Здорово их боялись все. Когда им по двадцать было, они лошадей брали, а потом обозы с добром всяким, с золотишком. Отчаянные головы. Константина только тогда взяли, когда он жену свою застрелил. Вроде бы она его заложила — так говорят, не могу утверждать. В общем, бежать он не мог, ему ноги прострелили. До суда его в больницу положили. А он убежал, выломал решетки (там его охраняли) и ушел. Но — погиб. Замерз в лесу.

Отчаянный народ был, но без крайней нужды никого не убивали. Свяжут и в стороне положат. Конечно, кто стрелял в них и сопротивлялся, того жизни лишали, чего зря говорить? Но женщин и, упаси Господь, детей никогда не трогали. Великий это грех — убить ребенка, за это цыгане могут своего же жизни лишить.

Женщину, если она молчит и не продает, не трогали. А вот красивых девок брали, даже у своих, у цыган. А что сделаешь, у всех у них пушки были. А цыган против пушки не устоит. Тут, конечно, — кровные дела. Сразу табор, где они девку брали, подымается и в погоню, искать начинают. Найдут — смертоубийство, но те четверо никого не боялись: ни цыган, ни гаджё.