Айрис Мердок - Лучше не бывает

– Да, яркий. И он действительно кем-то стал. Он превратился в настоящего многообещающего жулика и вас сделал такой же.

– Вы считаете, я должна бросить его, мистер Сладкий?

– Нет, конечно нет, – сказал Дьюкейн с напором.

Он принудил себя взглянуть на нее. Он пытался сосредоточиться на ее глазах цвета Северного моря. Он понял, что ее лицо вовсе не было темным. Оно сияло, из-под затененной медово-золотой кожи как будто проступала бледность. Ее тело растворялось в золотисто-неровном свете.

Гойя, Веласкес. Боже, помоги мне, взмолился он.

– Думаю, вам надо уговорить его встать на праведный путь, иначе вы оба окажетесь в тюрьме. Вам там не понравится, Джуди.

Господи, я как будто хочу причинить ей боль, подумал он. Пусть она уйдет, пусть уйдет.

– Я должна покинуть его, мистер Сладкий, другого выхода нет. Вы знаете, я не могу заставить Питера перемениться. Я должна уйти от него, мистер Сладкий, а вы должны помочь мне сделать это. – Ее голос стал мягче, вкрадчивей.

Дьюкейн смотрел в ее голубые умоляющие глаза. Дай мне утонуть в них, думал он, и больше ничего не видеть, не чувствовать. Он сказал:

– Боюсь, я ничем не могу помочь вам, Джуди. Я дал вам совет. А теперь…

– Вы можете помочь мне. Только вы можете помочь мне. Только вы можете действительно спасти меня, мистер Сладкий.

– Перестаньте называть меня этим смешным именем! – сказал Дьюкейн. Он резко, как робот, повернул голову и посмотрел на дверь ванной.

– Хорошо, дорогой… Джон.

Дьюкейн встал.

– А теперь не будете ли вы так добры покинуть мой дом? – Он повернулся к ней спиной.

– Через минуту, Джон, через минуту. Не сердитесь на меня. Я знаю, что делала много плохого, и не только Питер виноват в этом. Прежде чем я встретила Питера, вы знаете, я была с другими мужчинами. Это звучит так естественно. Но я чувствую совсем другое, встретив вас. Вы – первый мужчина, кто так спокойно относится ко мне, и вы такой добрый. Вы можете спасти меня, мистер Джон, и никто другой. Я ничего не прошу, только иногда видеть вас, разговаривать с вами. Вы можете сделать мою жизнь совершенно иной. Я сделаю все, что вам угодно, я научусь всему. Я стану, ну, не знаю, нянькой…

Из уст Дьюкейна вырвался звук, который можно было понять как смех или как возглас отвращения. Он сам не был уверен, что это.

– Спасите меня, Джон, милый, помогите мне. Вам это ничего не стоит, а для меня это так важно. Вы же сами сказали, что если я останусь с Питером, то окажусь в конце концов в тюрьме.

– Я этого не говорил, – сказал Дьюкейн. – Но не обращайте внимания. Оденьтесь.

– Еще минутку, милый, Джон. Вы не знаете, что такое для женщины – быть в отчаянье. Я боюсь Питера. Мне не к кому обратиться за помощью. У меня нет друзей, есть только мужчины, а они плохие. Такие люди, как вы, чувствуют себя спокойно. Вы важный, всеми уважаемый, у вас есть настоящие друзья. Вам не нужно карабкаться из низов общества. Я должна расстаться с Питером, просто должна. А что со мной станет после этого? Будьте мне другом, Джон, это все, чего я прошу. Скажите, что вы не оставите меня на произвол судьбы, что мы будем видеться. Пожалуйста, скажите это, это так просто, пожалуйста.

В ее голосе послышалось легкое всхлипывание. Я не должен жалеть ее, думал Дьюкейн. Она думает, что говорит не всерьез, но на самом деле она говорит правду. Она может причинить мне вред. Я могу причинить ей вред. Что ж я смотрю на нее как на прокаженную? Какая разница, как я смотрю на нее? Я ничего не могу для нее сделать.

– Я не могу ничего для вас сделать, – сказал он тусклым голосом.

Наступило молчание. Джуди сказала:

– Я так устала. Я скоро уйду. – Она всхлипнула и закрыла лицо.

Дьюкейн повернулся и посмотрел на нее. Она лежала ничком, уронив голову в подушку. С внезапной сосредоточенностью он смотрел на ее тело, с тем же вниманием, с каким мог бы рассматривать картину в музее, любоваться шедевром, который больше никогда не увидит. Но любоваться ею он не мог.

Дьюкейн разрешил себе осознать свое сильное возбуждение. В своих мечтах он очень нежно опустил руку на ее золотую шею, пониже темных сухих, электрических волос, на эту особенную линию позвоночника, и притронулся к ее шелковому плечу, ее спина слегка бы вздрогнула и пошевелилась, он бы погладил ее крутое скользкое бедро, ее ягодицу, которую он видел сейчас, бесшумно подходя к постели, она бы укрыла его золотом своих волос.

«Предположим, я трахну ее?» – спросил себя Дьюкейн. Он никогда обычно не употреблял это выражение, даже мысленно, и сейчас то, что оно всплыло в его уме, еще больше возбудило его. Слово повторилось в уме теперь голосом Ричарда Бирана. Биран наверняка употреблял это слово. Что ж, предположим. Дьюкейн бесшумно поставил стакан на столик у кровати. Девушка лежала сейчас совершенно неподвижно, только простыня с неосвещенной стороны слегка колебалась в ритм ее дыхания. Должно быть, она уснула. В его воображении он трогал ее тело почти невесомым прикосновением, легким касанием надвигающейся страсти, желая почувствовать ее плоть. Он склонился над ней.

От тела Джуди исходил слабый запах. Он не был неприятным, смесь сладостей и косметики. Он посмотрел на ее лопатки, но увидел груду мертвых голубей. Он открыл рот и поглощал запах Джуди. Он почувствовал опять люциферическую легкость и увидел написанное почерком Рэдичи, поперек голых плеч Джуди, послание: «Делай что хочешь – в этом весь закон».

В то же самое время Дьюкейн внутри был совершенно холоден. Холодный наблюдатель внутри него видел эту сцену и знал, что он не должен даже мимолетно прикасаться к шелковой золотой спине Джуди Макграт. Он думал, что она знает: я не притронусь к ней. Она знает, что я этого не сделаю, возможно, она предполагает, что я не могу. Он опустил руку и притронулся вместо Джуди к самому себе – сдерживая себя и успокаивая.

Я – настоящий гроб повапленный, думал Дьюкейн. Я запутался в отношениях с двумя женщинами и скомпрометировал их, одной я не принес счастья, а для другой был просто катастрофой. Я приношу зло в мир, как Макграт. Я не могу пожалеть несчастных и подарить надежду и покой проклятым. Я не чувствую сострадания к тем, чьим судьей я себя считаю. Я даже не могу заключить эту девушку в свои объятия. И это не потому, что так велит долг, или ради нее, а ради моего представления о себе как о незапятнанном существе, из-за моего представления о себе как о творящем добро, эта идея всегда во мне, как бы мерзко я себя ни вел.

– Вставайте, Джуди, – сказал Дьюкейн мягким тоном, отворачиваясь от кровати. – Вставайте, девочка. Одевайтесь. Пора домой.

Он оглядел комнату. Легкая невесомая груда белья лежала рядом с одним из стульев. Летний наряд Джуди, вышитый зелеными и голубыми цветами, висел на спинке стула. Дьюкейн поднял мягкое, пахнущее духами нижнее белье и бросил его на кровать. Джуди перевернулась и застонала.