Вера Арье - Сердце мастера [litres]

Оливия опустилась в одно из кресел, стоявших у окна гостиной. Сквозь небольшую проталину на заиндевевшем стекле проглядывал зимний сад: всего несколько разрозненных, выбеленных снегом и известью яблонь. К стволу одного из деревьев была приделана птичья кормушка, которую чистил садовник в овчинном тулупе и вязаной камуфляжной шапке с надписью «ФСО».

«Интересно, где же хозяин», – вздохнула Оливия, взглянув на часы. Впрочем, запаздывал он всего на несколько минут. В дверях появилась горничная.

– Ной Яковлевич сейчас подойдет, – пропела она, словно подслушав ее мысли. – Может быть, принести вам пока чаю или кофе?

В эту минуту где-то хлопнула дверь, впустив в дом струю сладковатого морозного воздуха. Стягивая на ходу тяжелый овчинный полушубок, из кармана которого торчала знакомая камуфляжная шапка, в комнату вошел мужчина, ради встречи с которым Оливия проделала весь этот путь.

В том, что перед ней стоит именно Ной Волошин, она не сомневалась.

Он был тщательно выбритым, загорелым и абсолютно лысым. Его сильная шея с выпирающим кадыком утопала в горловине белого вязаного свитера, на широком запястье поблескивали массивные командирские часы.

Вопреки брутальности облика в его блестящих, как ртуть, глазах царили покой и безмятежность. Он смотрел на Оливию с мягкой доброжелательностью – так смотрит на непросветленного паломника буддийский монах, уже познавший обманчивую природу реальности.

– Добрый день, господин Волошин. Спасибо, что…

– Очень рад, что вам удалось отыскать мою берлогу. Простите, что задержался… Оливия. Я могу вас так называть? Завелись, знаете ли, у нас снегири. И до того хороши птахи, что я им даже кормушку обустроил!

С этого отстраненного пассажа Волошин начал беседу, которая продолжалась несколько часов. Размеренностью речи, взвешенностью суждений и сдержанным дружелюбием, в котором не было ни грамма фамильярности, он настолько расположил к себе Оливию, что уже через несколько минут она перестала думать о своем акценте и тщательно подбирать слова – разговор потек искрометно и стремительно, как весенний ручей.

После вежливого обмена формальностями – об общественных волнениях в Париже и о рекордных снегопадах в Москве – Волошин пригласил Оливию к столу: подходило время обеда. Она несколько смутилась, но отказываться было неудобно…

Большую часть комнаты, прилегавшей к гостиной, занимал овальный стол, накрытый отглаженной скатертью. Сервирован он был безупречно. Посередине, в хрустальной вазочке, окруженной кусочками колотого льда, лежала черная икра, в плетеной корзинке – овальные ломтики хлеба, а рядом, в масленке из мутного стекла – сливочно-желтое деревенское масло. С краю стояли бутылки с минеральной водой и запотевший граненый штоф с серебряной пробкой.

Не успела Оливия расстелить у себя на коленях накрахмаленную салфетку, как в комнату вошла горничная с подносом. На нем возвышалась супница, в которой дымились зеленые щи. К ним прилагались вареные яйца, сметана и ватрушки. В дополнение прибыли грибные «жульены» с оплывающей сырной коркой, паштет из куриной печени, украшенный завитками подмороженного масла, пирог с капустой и сложный русский салат, носивший имя простого французского соуса – «винегрет». В качестве горячего были заявлены щучьи котлеты с картофельным пюре и соленьями, но до них добраться Оливия уже не рассчитывала – ей хотелось поскорее оказаться в деловой обстановке кабинета или гостиной, чтобы начать интервью.

– Итак, вашему визиту я обязан тем обстоятельством, что вы исследуете французское искусство начала XX века и, в частности, творчество Октава Монтравеля? – от рассуждений о видах осетровых рыб Волошин перешел, наконец, к делу.

– Да. И из конфиденциальных источников, – Оливия покраснела, – я узнала, что большая часть его работ, принадлежавших Доре Валери, была выкуплена вами…

– Ну, это не такой уж секрет, не смущайтесь, – улыбнулся Волошин, оголив зубы, белизна которых никак не соответствовала предполагаемому возрасту их обладателя – с виду Ною было около пятидесяти. – Я действительно много лет собираю работы этого мастера. Просто все сделки проводит мой агент. Поэтому, за исключением юридических документов, мое имя почти нигде не фигурирует.

– Вы, наверное, обладатель самой обширной коллекции его работ?

– Насколько мне известно, среди частных лиц – да. Мне не достались лишь те работы, которые Дора передала государству еще при жизни, и кое-что из того, что прикарманили родственники ее мужа: несколько картин, десяток скульптур и наброски к его последнему творению, «Итее».

– Если честно, именно «Итея» меня к вам и привела.

– Да, вы что-то такое упоминали в вашем письме… Если разрешите, я предложу вам паштет. Лара, моя домработница, делает его сама, и должен сказать, что в сочетании с гренками, деревенским маслом и рюмочкой «Гималайской Столичной» – это настоящий гастрономический экстаз!

– Приехать зимой в Россию и не выпить водки, конечно, было бы упущением, – отшутилась Оливия. – Но, с вашего позволения, это будет моя единственная рюмка – нам еще предстоит интервью.

– Как скажете! Хотя у вас должна быть врожденная переносимость к крепкому алкоголю…

Оливия взглянула на него вопросительно.

– Не удивляйтесь: я, естественно, навел о вас справки, иначе эта встреча просто бы не состоялась. Мне известно, что ваша мама родом из России, в середине девяностых она вышла замуж за известного афинского хирурга и перебралась в Грецию. Ну, а вы семь лет назад оказались по учебе во Франции, что и объясняет ваш очаровательный акцент…

– Это так… А я о вас почти ничего не знаю, – Оливия зажмурилась, поднося рюмку ко рту.

На мгновение ей показалось, что внутри нее вспыхнул синий огонь и тут же погас…

Она взглянула на Волошина, чьи рубленые черты лица теперь казались ей менее резкими – наверное, от того, что она сама уже чувствовала себя иначе. После охлажденной «Столичной» по телу толчками расходилось тепло, мысли двигались в элегическом ритме. Казалось, даже сердце сбавило обороты, перейдя с квикстепа на медленный фокстрот…

– О себе я нечасто рассказываю. Вырос в Ленинграде, поступил в Репинский институт живописи и скульптуры… но с академизмом мы не подружились. Дело было в самом начале девяностых – в то время трудно было оставаться в стороне от предпринимательства. В общем, институт я не окончил, доучивался в других «университетах». Зато теперь, как видите, могу позволить себе коллекционерство. А искусство… Оно живет во мне – для этого дипломы не нужны.

Обед был завершен, и они перебрались в кабинет Волошина – угловую комнату с тяжелыми горчичными портьерами, массивным столом и роскошной библиотекой во всю стену. К ней была придвинута приставная лесенка. На нижней полке в качестве декора стояла черная печатная машинка «Ремингтон», слева от нее расположились две фотографии в рамках. На них была снята красивая женщина без признаков возраста и два хмурых мальчика-подростка. Стол был пуст – на нем лишь торчала лампа с патинированным под бронзу плафоном и светился надкушенным яблоком серебристый ноутбук. Рядом с окном вальяжно раскинулось «гостевое» кожаное кресло с выгнутой спинкой и стеганым сиденьем. За ним, в самом углу, примостился торшер.