Вера Арье - Сердце мастера [litres]

Однако сил на разговор у нее совсем не осталось, и, поразмыслив секунду, она отправила ему голосовое сообщение: «Все в порядке, встреча прошла удачно, страшно устала и глаза совсем слипаются. Думаю о тебе и скучаю… До завтра!»

– Скорее заходите, вас же совсем заметет! – всплеснула руками Лара, открыв наутро Оливии дверь.

Та действительно дрожала от холода, рассыпаясь на сотни ледышек: ночью температура упала до рекордной отметки, а снег все валил и валил не переставая…

– Ной Яковлевич попросил проводить вас в студию. Поднимайтесь наверх, я сейчас принесу чай с гречишным медом!

Наверх вела винтовая лестница из светлого, покрытого лаком, дерева. Опираясь на гладкий поручень, Оливия поднялась на второй этаж. Там находилось несколько пустующих спален, а в самом конце коридора поблескивала приоткрытая стеклянная дверь. Оливия толкнула ее и обмерла: перед ней была настоящая творческая мастерская.

В прямоугольном зале пахло спиртом, казеином и масляными красками. Вдоль стен стояли стеллажи с разнообразными кистями, гипсовыми бюстами и статуэтками, лежали какие-то тряпки, куски мешковины, шкурки и скрученные холсты. В простенках между ними теснились деревянные подрамники и куски арматуры для скульптур. Рядом с окном расположился верстак, над которым висели резцы, стамески и мастерки.

Посередине студии примостился стол с античной вазой в форме кратера – в таких сосудах в Греции смешивали воду и вино, однако Волошин предпочел приспособить ее под живые цветы. Рядом с ней лежала неприметная кожаная папка, и с первого же взгляда Оливия догадалась, что в ней находится.

Поскрипывая половицами, в комнату вошла Лара.

– Вот, согрейтесь-ка горячим… А папочку эту Ной Яковлевич оставил для вас. Может, включить верхнее освещение?

Подняв глаза к потолку, Оливия поняла, что в погожие дни свет в мастерскую поступал не только из окон, но и через стеклянный купол, расположенный прямо над столом. Сейчас он был густо облеплен снегом.

Дождавшись, когда горничная приведет в действие сложную систему электрической подсветки и оставит ее одну, Оливия придвинула к столу заляпанный краской стул и распахнула папку. В ней лежала пачка исписанных убористым почерком страниц со знакомой монограммой. Точно на такой же бумаге была изображена и ее «Итея»…

Оливия пробежала глазами первые строки – похоже, это было не самое первое послание Доры, адресованное Якову. Но узнать, когда она начала вести свой «письмовник» и куда делись заглавные его листы, теперь уже, наверное, было невозможно.

«Утром моросил дождь, город словно придушен туманом. Папа проснулся в скверном настроении – подошел срок платить за квартиру, а в этом месяце заработать ему почти не удалось: синематограф, куда он устроился тапером, закрыли на ремонт. Мама спозаранку ушла в ателье, а мне предстояло собираться на занятия. Ох, Яков, как мечтала я поступить в Школу изящных искусств, как представляла себя бегущей по мощеным переулкам в черном плаще, скрепленном золотистой пряжкой в форме львиной головы, какие издавна носили все студенты Парижской художественной академии… А вместо этого готовлюсь к скучной учебе на медицинском факультете: родителям кажется, что это куда более надежная профессия.

Однако на днях со мной случилось нечто удивительное: Вермель, художник, с которым я познакомилась в прокуренном богемном кафе на бульваре Сен-Жермен, рассказал мне об одном известном скульпторе. Тот как раз искал модель – у него, чудака, были к ней какие-то особенные требования, и Вермель взялся нас представить друг другу. Мы пришли в одну из картинных галерей левого берега. На полосатом диване в окружении полотен символистов сидели и беседовали два бородача приблизительно одного возраста. Вермель подвел меня к ним, отрекомендовав:

– Это та мадмуазель, о которой я вам говорил, месье Монтравель… Правда, удивительно похожа на вашу «Весну»?

Бородачи одновременно перевели на меня взгляд. Тот, что был чуть помоложе, одобрительно хмыкнул и принялся беззастенчиво меня разглядывать. А пожилой, с удлиненным лицом и настороженными глазами молодого волка, с удивительной для своего возраста сноровкой поднялся и подошел ко мне.

– Да, я ожидал увидеть в вас «Весну», – произнес он задумчиво. – Но Вермель оказался обманщиком. Передо мной – Гармония! Я оставлю вам адрес моей мастерской, мадмуазель. Если вы согласитесь мне позировать, я берусь платить вам десять франков в час.

Десять франков, Яков…

Для нас это сумасшедшие деньги! Я смогу помогать родителям, и мы начнем хоть что-то откладывать, чтобы забрать тебя к себе как можно скорее! А пока я буду писать тебе письма. Ты, конечно, еще слишком мал, чтобы их понять, но каждый прожитый день в разлуке с тобой не будет потерян. Если верить Монтравелю – а он все же настоящий мастер! – изготовленная им бумага не стареет. Он годами разрабатывал какой-то хитрый рецепт, изобретая специальную массу для ее производства… Значит, и мои воспоминания не состарятся – придет время, и ты их прочтешь».

Оливия перевернула листок – отрываться от текста не хотелось. Чай, принесенный Ларой, уже остыл, а за окном бушевала, швыряясь бесформенными хлопьями, неистовая январская метель.

Такого снегопада Оливии не доводилось видеть ни разу в жизни.

Поежившись, она огляделась в поисках более удобного стула, но в студии Волошина его не оказалось. Зато в самом углу мастерской обнаружилось кресло-мешок невзрачного цвета с аккуратно сложенным поверх него шотландским пледом. Устроившись в нем, как в птичьем гнезде, Оливия принялась за новую страницу. «Родителям о моем новом занятии я ничего не сказала. Но Монтравель упомянул однажды мое имя в интервью, и я в одночасье стала знаменитой. Для папы это был удар: его утонченная и образованная дочь – натурщица! Да еще и согласилась позировать тайком, не спросив его дозволения…

Но Монтравель, человек тонкий и воспитанный, поспешил пригласить родителей в свою студию. Отец ахнул: все ее стены были увешаны моими портретами. Вопреки его ожиданиям, Монтравель не рисовал меня обнаженной – к этому мы пришли гораздо позже.

В центре его мастерской стоял самодельный пюпитр, а на нем – раскрытый учебник по анатомии. Монтравель очень хотел, чтобы я продолжала учиться: пока он делал свои наброски, я могла заниматься. Это так тронуло папу, что он больше никогда не возражал против наших встреч. Трудно в это поверить, Яков, но они стали добрыми друзьями – вспыльчивый, язвительный отец и рассудительный, спокойный Монтравель…

В самые тяжелые месяцы мастер помогал нам деньгами. Думаю, без него мы бы просто не выжили.