Вера Арье - Сердце мастера [litres]

Русским в Париже приходится сейчас очень туго. Среди бежавших из Советской Республики за последние несколько лет встречаются люди всех сословий: от белогвардейских генералов до простых обывателей. Последним проще – они устраиваются рабочими на заводы «Рено». Берут их туда охотно, ведь Франция потеряла столько мужчин в прошедшей войне… Остальные превращаются в водителей такси, служащих кухни, музыкантов и исполнителей куплетов. А благородные дамы… все они теперь модистки или гардеробщицы, а те, что помоложе – идут в прачки, официантки и натурщицы.

Париж… Жизнь в нем не замирает ни на минуту! Гремят тележками старьевщики и зеленщики, на набережных царят букинисты, в крохотных лавчонках седовласые торговцы в беретах, словно раз и навсегда выпав из времени, обмахивают от вековой пыли свой несуразный товар: какие-то броши, гребешки, портсигары, флакончики для нюхательной соли и фарфоровых купидонов. Кому все это нужно, спросишь ты, в голодное послевоенное время? Думаю, самому городу. Он ведь и через столетия останется прежним. Все так же, гомоня между собой, будут обгонять тебя длинноволосые студенты, все так же будут замирать перед витринами магазинов готового платья изящные красавицы, все так же будут ворковать на карнизах серо-голубые крапленые голуби…

И точно так же будет крутиться карусель в Люксембургском саду. Когда ты, наконец, приедешь, Яков, я обязательно тебя туда отведу! Мы накупим с тобой глазированных каштанов и молочной карамели… нет, лучше разноцветных «Пьеро Гурман» [18] Le Pierrot Gourmand – популярные в середине 20-х годов ХХ века леденцы из ароматизированного ячменного сахара. , которые теперь грызут на ходу все парижские сорванцы… А потом арендуем игрушечный парусник – их прикатывают в парк по утрам на деревянном возке – и ты будешь бегать вокруг большого фонтана, ловко управляя своим фрегатом, на зависть остальным мальчишкам…»

Отложив прочитанный листок, Оливия с замиранием сердца двинулась дальше. И на следующей странице «письмовника» Доры, датированной мартом 1925 года – снова Люксембургский сад. Но про себя – ни слова, ни единой мысли. Лишь рваной скорописью строки, как гильотина, рассекающие воздух:

Оливия заглянула вперед, затем отложила папку и задумалась: похоже, что записи Доры ненадолго прервались в 1925-м. Если верить рассказу Волошина, примерно в это время семья ее сестры была выслана на Крайний Север, после чего маленький Яков навсегда исчез с горизонтов…

Следующее ее письмо было датировано двумя годами позже и читалось совсем иначе – будто Дора «отпустила» Якова-ребенка и обращалась теперь к совсем взрослому мужчине:

«Тишина. Наверное, нет ничего страшнее, чем вечное молчание – пожизненная душевная немота. Мне долго казалось, что внутри меня все замолкло навсегда, и уже не будет ни чувств, ни желаний…

Пытаясь расшевелить себя, побывала замужем. Он чудесный парень, такой же любитель живой природы, путешествий, утренних рос, как и я. Мы обошли пешком пол-Франции, сожгли сотни костров, искупались нагими в десятках озер. Мне казалось: вот оно, освобождение! Но от себя не спрячешься. Знаешь, Яков, именно тогда я поняла, что такое настоящее одиночество – это не отсутствие любви вокруг, а отсутствие любви в себе… Вечная мерзлота, как у вас на Крайнем Севере.

Словом, вскоре мы разошлись, и я вернулась к Монтравелю. За время моего отсутствия он закончил две новых работы – крупномасштабные статуи, молчаливые и символичные. Монтравель делал множество набросков в своих блокнотах, на обрывках конвертов, салфеток, оберточных бумаг – тысячи зарисовок, и потому умел прекрасно работать «по памяти». «Я стараюсь воплощать замысел, а не слепо копировать натуру», – повторял он, пытаясь объяснить свою способность творить без модели.

Однако моему возвращению мастер был несказанно рад…

В углу стоял наготове знакомый пюпитр, а на столе – полукруглая чаша с засахаренным миндалем, который он всегда привозил по моей просьбе из Кольюра…

Меня здесь действительно ждали!

Вскоре я начала позировать ему без одежды. Ты удивишься, Яков, но оказалось, что обнажить тело значительно проще, чем обнажить сердце… Я ушла от Монтравеля взрослеющим ребенком, а вернулась зрелой женщиной. Он уловил эту перемену – из его скульптур тут же исчезла статика, они стали удивительно пластичны. Каждая форма словно бы стремилась заполнить собой мужскую ладонь. В его работах не было вызова, напротив, в них ощущалась чувственная теплота и чистая любовь… Не ко мне, не к какой-то конкретной женщине, нет… Скорее к самому женскому началу».

Неожиданно где-то в недрах притихшего дома задребезжал телефон. Лара ответила и через минуту поднялась в студию.

– Ной Яковлевич освободился чуть пораньше и просил вам передать, что скоро будет.

Оливия вздохнула – папка насчитывала еще десятки листов. Скорее всего прочитать их она не успеет… Напрашиваться к Волошину снова было бы верхом бестактности, и решение пришло само собой: она достала из сумки «айпад» и сделала снимки оставшихся страниц дневника Доры, который увлек ее настолько, что она едва не позабыла о первоначальной цели своего визита.

Волошин вошел в мастерскую стремительно и деловито, сразу заполнив ее собой. Сегодня он выглядел иначе: хорошо сидящий вельветовый пиджак, джинсы и светлая рубашка, которая выгодно подчеркивала его смуглую кожу и безупречную белизну улыбки.

– В вашем присутствии моя мастерская выглядит совсем по-другому, – выдал он вместо банального приветствия. – Совершенно иная энергетическая наполненность пространства!

Оливия улыбнулась – ей нравилась его манера общения. Он никогда не делал прямых комплиментов, не задавал лобовых вопросов и умел расположить к себе с первых слов. Однако ее не покидало ощущение, что Волошин отнюдь не беспечен – он знает о своем собеседнике все, и лишь до поры это скрывает…

– Ваша мастерская – такое спокойное и уютное место… Честно говоря, вы меня удивили: я и не знала, что вы не только коллекционируете, но и создаете предметы искусства.