Валерий Махов - Сезон мести

Владимир Наумович Милославский ходил по дому в хорошем настроении. Сегодня у него должен быть удачный день. Ему наконец-то удалось сломить сопротивление очередной жертвы, которая согласилась обменять Рембрандта на портсигар с доплатой. Почему жертвы? Ведь обмен как бы предусматривает обоюдную выгоду. Да потому что ни один коллекционер, побывавший в последний год в этом тихом уютном доме, не вышел из него живым.

Коллекционеры — народ скрытный. Поэтому Владимир Наумович не рисковал ничем, приглашая своих будущих жертв домой. Да и жертвы, естественно, никому не говорили, что, прихватив большую сумму наличных, идут покупать раритет или обменивать его на не меньшую ценность.

Владимир Наумович убивал своих собратьев по цеху не из жадности и тем более не из кровожадности. Он был человеком тихим, добрым, интеллигентным. Да и убивал он как-то странно. Он морил их голодом. Дело в том, что вся семья, все близкие родственники Милославского были из Питера. И в блокаду многие из них умерли от голода. Мать рассказывала, что их семья спаслась только благодаря большой коллекции антиквариата. А вот соседям повезло меньше, они спаслись тем, что дети пели раненым в военном госпитале, а взамен сердобольный завхоз разрешал им забирать с собой биоотходы, из которых варили блокадную похлебку. Хорошо и сытно жила только военная верхушка и партийная номенклатура, позорно провалившая подготовку к обороне города.

Среди жертв Милославского, уже замордованных в его доме, были два прославленных ветерана, которые в годы войны были офицерами СМЕРШа, и трое отставных энкаведистов. Все они благополучно дожили до наших дней, потому что у них в трудное время был хороший паек и теплое, безопасное место работы в глубоком тылу. Ветераны-фронтовики, окопники, не имели больших коллекций антиквариата. Одурманенные собственной боевой славой победителей, они тащили домой из покоренной Европы трофеи в виде аккордеонов, губных гармошек и, если повезет, крепдешиновых отрезов на платье своим дорогим женщинам. А смершевцы, генералы и энкаведисты вагонами вывозили старинные картины, фарфор, золото, бриллианты…

Сегодня, глядя на то, как власть издевается над ветеранами, как устраивает парады, унижая пожилых людей непосильной для их возраста и здоровья маршировкой под звуки духовых военных оркестров и сирен «скорой помощи», солдатской кашей и наркомовскими ста граммами, Милославский не мог оставаться спокойным. Он сравнивал окопных фронтовиков и ветеранов-энкаведистов. И отличие было разительным.

Владимир Наумович надел халат, зажег свечи на сервированном столе и пошел открывать дверь.

Гостем Милославского был седой, розовощекий, породистый старик, полковник внутренней службы, всю жизнь провоевавший на интендантских складах. Звали гостя Грибов Иван Николаевич, и знаменит он был тем, что, будучи помощником военного коменданта Дрездена, сумел, как говорили злые, но хорошо осведомленные языки, вывезти пару небольших картин кисти Рембрандта стоимостью, превышающей годовой бюджет города.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Иван Николаевич! Проходите, пожалуйста, заждался я вас, заждался. Позвольте чемоданчик. — И Милославский заботливо протянул руку к дипломату гостя.

— Что вы, не беспокойтесь, уважаемый Владимир Наумович, я сам. — Грибов резко отдернул руку с дипломатом.

Милославский понял, что опережает события, и расплылся в гостеприимной улыбке.

— Да я и не беспокоюсь вовсе. Просто я, как хозяин, хотел помочь. А нет, то… как вам будет угодно-с, как угодно-с, — затараторил Милославский, незаметно для себя перейдя на лакейский язык. — К столу, дорогой, к столу. Вначале закусим чем бог послал, а потом о деле.

Гость не стал возражать и удобно расселся в кресле, однако дипломат поставил под столом у себя между ног.

Стол был сервирован так, что графины с водкой, коньяком и домашней наливкой стояли по оба его края.

Каждый из двоих сидящих за столом мог не вставая ухаживать за собой.

— Вы что будете? — спросил Милославский. — Я — наливочку.

Каждый налил себе.

— Ну-с, за удачную сделку, — сказал Милославский и залпом выпил налитую в рюмку наливку.

Грибов выдохнул и маленькими глотками, явно смакуя, выпил свою водку.

— Хороша, мерзавка! — Милославский довольно мотнул головой.

— Ваша правда. — Грибов крякнул, хрустя огурчиком.

Они еще немного выпили, поговорили ни о чем, и в какой-то момент Грибов вдруг почувствовал легкое недомогание и сонливость. «Что за напасть?» — успел подумать он, прежде чем потерял сознание.

Очнулся он в довольно просторном подвале, на железном топчане. Ужасно болела голова, страшно хотелось пить. На стенах подвала висели старинные картины и гравюры. На застекленных полках стояли древние фолианты и свитки старинных рукописей. Освещение, вентиляция и температура воздуха свидетельствовали о том, что он находится в святая святых какого-то музея, в его запаснике. Грибов резко дернулся, чтобы встать, и с ужасом понял, что пристегнут наручниками за руки и ноги к железным трубам топчана.

— Не дергайтесь, Иван Николаевич, будет только больнее.

Грибов повернул голову и увидел Милославского, сидевшего в кресле напротив.

— Что все это значит?! — стараясь говорить громко и строго, произнес Грибов. Однако его охрипший голос прозвучал испуганно.

— Ничего особенного. Просто я пришел попрощаться с вами и обратить ваше внимание вот на эту полочку. — Милославский показал на табурет, стоящий рядом с головой Грибова. — На нем лежит кусочек черного хлеба. Это точная копия той, блокадной, пайки. Сто двадцать пять граммов. Я хочу, чтобы до тех пор, пока ты не сдохнешь от голода, или не сойдешь с ума от безысходности, от невозможности даже почесаться и оправиться, или задохнешься от вони собственного дерьма, ты насмотрелся и надышался этой блокадной пайкой, этим моим детским счастьем. И сдохнешь ты в окружении того, что любил всю жизнь, — антиквариата. Те пять упырей, что были здесь до тебя, сделали это быстро, без моей помощи. И ты тоже постарайся не задерживаться. Топчан один, а вас, проклятых, много еще осталось. Кстати, яма отхожая тебя уже заждалась.

И не обращая внимания на истошные мольбы Грибова, Милославский, тяжело поднявшись по ступеням, покинул подвал.

Наоравшись всласть и убедившись, что подвал звуконепроницаем, Грибов замолчал и попытался успокоиться. Он уже перенес два инфаркта, и лишние волнения были для него опасны. Кое-как взяв себя в руки, он постарался спокойно, насколько это было возможно в его положении, проанализировать ситуацию.

Плюс состоял в том, что он был еще жив, а минус — в том, что скоро умрет. Как при таком раскладе быть дальше?