Валерий Махов - Сезон мести

Курилко опустил пистолет и охрипшим голосом спросил:

— Сколько мне осталось?

— Минут пять-семь, не больше.

Слизав струйку крови, вытекшую из уголка рта, он обратился к Лене:

— Открой секретер, там есть ручка и бумага, поторопись, я скоро уйду.

Лена быстро принесла ручку и бумагу. Курилко тяжело склонился над столом и начал что-то писать.

Лена снова закурила. Когда Курилко поднял голову, он был бледен и дрожал. В руках у него было две бумаги.

— Вот здесь завещание, в котором я все свое движимое и недвижимое имущество завещаю тебе, Кукушкиной Елене Сергеевне. А здесь — записка, объясняющая причины моего ухода. Только напоследок у меня к тебе просьба. А так как она последняя, постарайся ее выполнить. — Кровь пошла горлом, Курилко захрипел и задергался.

Лена наклонилась над умирающим, и Курилко еле слышно прошептал:

— Прости меня, дочень… — И умер.

Лена достала из-за пазухи пакетик с сахарной пудрой, смыла его в унитаз, бросила чужой пистолет в свою сумку, спрятала в секретер подписанное завещание и спокойно покинула эту юдоль запоздалой печали…

Одна головокружительная женщина как-то сказала одному солнцеподобному мужчине, что жизнь — это постоянный выбор между скукой и страданием. Ограниченность этого выбора на протяжении всей жизни преследовала Порфирия Мамина. Он скучал, когда не работал, и страдал, когда работал. Страдал, если разочаровывался в людях и влюблялся в свою очередную мишень, которую приходилось предавать. Томясь в ожидании Антона Голицына, Порфирий мучился от предвкушения развязки. Антон появился неожиданно, как пожар на торфяном болоте. Разница в возрасте позволяла Порфирию относиться к Антону как к сыну, и их многолетние отношения «Юстас — Алексу» давно уже переросли в странную дружбу, где один не мог без другого. Увидев перевязанного Антона, Порфирий вздрогнул и с удивлением спросил:

— Что это с вами?

— Да, в общем, ничего страшного. Изучал жизнь оборотня, временно лишенного погон.

— Вас что, уволили? — с ужасом спросил Мамин.

— Успокойтесь, меня сложно уволить. Проще убить. Я собирал материал для своей диссертации на тему «Выживание честного мента в условиях беспредельного экстрима» — и получил небольшую производственную травму. Но вы, слава богу, не участковый врач, а я не на приеме. Судя по вашему голосу, встрече нашей суждено стать эпохальной.

— Зря иронизируете, Антон Януарьевич, зря. Говоря языком ваших подопечных, порожняков гонять сегодня не будем. Кажется, я знаю, кто мочит коллекционеров.

— Ну, не томите, не томите, рыцарь нечаянного образа, тайный мой щит и незримый мой меч, Порфирий Степаныч, не томите.

— Да уж какие теперь томления, получите, как говорится, грузик ваш и распишитесь. Милославский, батенька, душегубец и есть, Милославский. Это к нему последнему заходил коллекционер Грибов.

— Ну и что, что заходил? Зашел один старик к другому, и сидят там, небось чаи гоняют.

— Экий вы быстрый, Антон. Как электросквозняк, право слово. Третьего дня Грибов к Милославскому зашел, третьего дня. Какое чаепитие в Мудищах может продолжаться три дня и три ночи? А сегодня с утра домработница Грибова заявленьице о пропаже в ваш департамент отнесла, дескать, ушел соколик и не вернулся.

— Информацию вашу, Порфирий Степаныч, я проверю, да только сомнения у меня есть насчет Милославского. Ну, больно ловок он, прямо-таки богатырь былинный, Илья Муромец.

— Да вы головку-то поднапрягите, голуба моя, Антон Януарьевич. Во-первых, не Илья Муромец, а согласно пятой графе Алеша Попович. А во-вторых, не один душегуб, а кто-то еще, видать, на него работает, — снисходительно улыбнувшись, сказал Мамин.

«Я воспротивлюсь любой силе, которая поставит себя против закона». Эта фраза, не вошедшая в анналы римского права, стала тем не менее оправданием Марку Юнию Бруту, предавшему своего принципала и благодетеля Гая Юлия Цезаря. Антон служил закону, но идти на предательство ради этого закона не был готов. Он вообще на многое не был готов ради закона. Потому что закон прежде всего должен служить на благо человеку, а не государству. Служа закону, он отстаивал права и интересы человека, самого простого, самого что ни на есть «пересичного», и делал это, как ему казалось, честно и добросовестно. И если ложился спать сам, то всегда спал спокойно. Коллеги из ОВБ в кошмарных снах не приходили. Он не был образцом милиционера в том виде, в каком его представляли себе замполиты. Не мечтал стоять в почетном карауле у гроба Дзержинского, не мечтал пострелять из маузера Ягоды, не мечтал поносить рукавицы Ежова и пенсне Берии.

С горячим сердцем проблем не было. Холодная голова, хоть по Гринвичу, хоть по Фаренгейту — сколько угодно. Для Антона голубое небо не означало его нетрадиционную ориентацию. Он не искал черных пятен на одиозном полотне Малевича. А вот чистые руки? Антон понимал, что, разгребая дерьмо с утра до ночи, вряд ли можно не испачкать руки.

Он не крышевал наркобаронов, не прощал насильников и убийц. Но к представителям так называемого малого и среднего бизнеса относился лояльно и имел много друзей среди коммерсантов. Они же никогда, в благодарность за дружбу (защиту), не отказывали ему в «шефской» помощи и «консультации». Антон не обкладывал данью торговые точки. Но если люди благодарили его от души, отказом их не обижал. Он не был ханжой, но и беспредельным халявщиком тоже не стал. Таким образом, умело балансируя между МОЖНО и НЕЛЬЗЯ, Антон для себя выработал тот кодекс чести, по которому жил сам и собирался воспитывать своих будущих детей. Вот и сегодня, после тяжелого разговора с руководством, которое его умоляло и стращало — вплоть до увольнения, — требуя назвать источник информации, он Порфирия не сдал. А наоборот, по его наколке завел ОРД, выписал ОМОН и, взяв ордер на обыск у Милославского, выехал по адресу.

Звонок на дверях напоминал ручку сливного бачка. Антон дернул и вместо шума воды с удивлением услышал звук колокольчика. «Интересный народ эти коллекционеры, чудить начинают с порога», — подумал он, доставая из наплечной кобуры пистолет. Дверь приоткрылась на цепочку — и сразу же вылетела под ударом омоновского ботинка. Спецы ворвались в дом и надели наручники на хозяина.

Услышав ритуальное заклинание о том, что «вы не имеете права и я буду жаловаться», Антон предложил хозяину добровольно выдать господина Грибова или на худой конец то, что от него осталось. Милославский, сразу же успокоившись, попросил убрать с пола ковер, и все увидели люк. Открыв ляду, Антон, Милославский и двое омоновцев спустились в бетонированный подвал. Посреди довольно большого помещения стоял железный топчан, на котором лежал распятый Грибов. Но больше всего Антона поразило не это. И даже не то, что стены были увешаны дорогими картинами. А то, что в подвале звучала музыка. Судя по всему, она звучала беспрерывно. Это была Седьмая, Ленинградская, симфония Дмитрия Шостаковича. Как только пленник увидел, что спасен, он из последних сил приподнялся на топчане и, счастливо улыбнувшись, прохрипел: