Любовь Юнина - Происшествие

На перемене Ланская предложила соседке половину яблока.

— Не хочу, — пыхтя от злости, сказала Еленушкина.

— Бери! Знаешь, какое сладкое! А тебя Фросей зовут?

— Дура, — ответила ей Еленушкина.

Элеонора заревела. Она была большая плакса в те годы.

— Дура, — с наслаждением повторила Еленушкина, — подумаешь, Элеонора! А меня вот поп крестил!

Ланская перестала плакать. Синие глаза ее стали круглые, как копейки.

— Поп? — удивилась она. — А зачем?

— Чтобы я здоровая была, красивая, умная. А некрещеные — тьфу! Быстро помирают.

Еленушкина врала. Никто ее не крестил, но о церковных обрядах она кое-что знала. Старенькая нянька Еленушкиной верила в бога, ходила в церковь и иногда прихватывала туда свою воспитанницу. В кухне, в красном углу у Еленушкиных висела на гвоздике нянькина икона. Утром и вечером нянька била перед ней поклоны, которые Фросина мать, посмеиваясь, называла гимнастикой. Полагаясь на здравый смысл дочери, считала, что опиум религии не коснется ее материалистических мировоззрений.

— Значит, я скоро умру? — с ужасом спросила Ланская. Еленушкина злорадно кивнула, и Элеонора вновь залилась слезами.

— Слушай, — сказала Еленушкина. — Хочешь я тебя окрещу?

Она сама не знала, что на нее вдруг нашло. Ей почему-то вдруг стало жалко эту дуру Элеонору.

— Без попа?

— Это ничего! Я слово знаю! Меня нянька научила.

После школы Еленушкина повела Элеонору к себе домой, где никого не оказалось. Нянька, наверное, стояла в какой-нибудь долгой очереди, до которых она была большая охотница, особенно в хорошую погоду. А погода в тот день стояла замечательная.

Еленушкина быстро сделала необходимые приготовления. Сняв с гвоздя нянькину икону, повесила ее в ванной на кран. Потом налила в кувшин воды и бросила туда порошок синьки.

— Раздевайся, — почему-то шепотом приказала она Элеоноре.

Девочка торопливо стащила с себя платье, чулки, рубашонку.

— Лезь в ванну!

Дрожа от волнения, Ланская стояла в ванне, маленькая, тощенькая, но синие глаза ее были полны отваги и решительности. Она очень хотела жить долго. Еленушкина с кувшином в руках влезла на табуретку и гнусаво забубнила:

— Быть тебе красивой, умной, здоровой. Шахер-махер-абермахер! Еже си на небеси! Ани-дрени, матер-фатер. Будешь Нюркой! Бан-зай! Но пасаран. Господи, благослови!

Еленушкина вылила на голову Ланской кувшин синей воды. Ланская взвизгнула и задрожала еще сильнее. Вся кожа у нее покрылась синими разводами, как у зебры. Но Еленушкина даже не улыбнулась, так сильно она прониклась серьезностью и значимостью того, что делала.

Вот таким образом Ефросинья Еленушкина стала крестной матерью своей одноклассницы, а Элеонора превратилась в Нюрку.

Когда дома у Ланской было обнаружено, что девочка, ушедшая в школу чистенькой и беленькой, вернулась полосатой, ее первый и последний раз в жизни выдрали. Но она мужественно перенесла кару, так как абсолютно серьезно приняла свое новое имя и стала откликаться только на него.

Еленушкиной тоже не поздоровилось, после того как тетка Ланской пожаловалась родителям, что их дочь окрестила ее племянницу. После этой истории Ефросинья не испытывала к Ланской ни зависти, ни ненависти: Нюра стала такой же, как и она, девчонкой с некрасивым именем. Однако Ланская носила новое имя с такой гордостью, что Еленушкина тоже перестала стесняться своего. Она считала, что «Фрося» конечно же звучит противно, а вот «Ефросинья» — это, пожалуй, терпимо. Во всяком случае, когда, знакомясь с кем-нибудь, говоришь, что тебя зовут Ефросинья, все начинают удивленно пялиться. Обряд «крещения» неожиданно сдружил девочек. Все десять лет они просидели на одной парте. Если Нюры не было дома, значит, она находилась у Ефросиньи. Если Ефросинья отсутствовала, значит, следовало искать ее у Ланской. Верховодила Ефросинья. Она была решительней, категоричней подруги, которая легко впадала как в восторг, так и в отчаяние и без серьезного повода могла залиться слезами.

В передней хлопнула дверь, и в кухню прямо в шубе, сапогах и шапке влетела Нюрка.

— Ой, кто пришел! — заверещала она, шлепнула авоську с хлебом на стол прямо перед Ефросиньей Викентьевной, чмокнула подругу в щеку, чмокнула тетю Тому и убежала раздеваться. Через минуту появилась в наимоднейшем платье, шея обернута косынкой ослепительного оранжевого цвета, и вся она была так хороша и изящна, словно ее только что вынули из витрины модного магазина.

Нюрка плюхнулась на стул напротив Ефросиньи Викентьевны, достала из авоськи батон, отломила кусок и стала жевать.

— Устала как собака. Целый день моталась по Москве, выбивала снаряжение для летней экспедиции. Тетя Тома, дай картошечки, поухаживай за племянницей, ты сегодня своей кафедрой целый день заведовала дома.

Тетя Тома поправила пенсне и сказала поучительно:

— Старость надо уважать. Я работаю дома с аспирантом. У нас на кафедре лопнула батарея, и там холодно. Вот тебе картошка. Ешь же, а я пойду принесу туфли.

— Тетя Тома, я никогда не подозревала, что вы ходите в обувные магазины, — заметила Ефросинья Викентьевна.

— Мало ли что ты не подозревала, — сказала тетка и удалилась.

Она вышла из кухни и вернулась, держа в руках пару элегантных белых туфель, как и предполагала Ефросинья Викентьевна, на высоченных каблуках.

— Ты с ума, Нюрка, сошла, — сердито сказала Ефросинья Викентьевна, — что подумают мои подследственные, когда увидят такую обувь.

— Они подумают, что ты суфражистка, — спокойно заметила тетя Тома.

— Кто-кто? — взвизгнула Нюрка. — Ой, тетечка, а что это значит?

— Понятия не имею. Я где-то прочла недавно это слово, мне показалось, что оно означает что-то прогрессивное.

Нюрка захохотала. Ефросинья Викентьевна улыбнулась тоже. Она держала в руках почти невесомые туфельки и разглядывала их.

— Ну померяй же, — нетерпеливо попросила Нюра. — Не обязательно же ходить в них на работу.

Ефросинья Викентьевна взяла туфлю и попыталась всунуть в нее ногу. Нога не входила. Что-то заподозрив, она взяла туфлю и сказала Нюрке:

— Ну-ка обуй.

— Тетя Тома, — обреченно заметила Нюра, — ты принесла не ту пару.

— В самом деле? А ты не впутывай меня в свои махинации.

— Все ясно, — смеясь, сказала Ефросинья Викентьевна, — любимая подруга, ты решила меня поднарядить?

— Решила. Ты знаешь, целый час стояла. Ну, думаю, обману подругу, куплю и ей, а скажу, что мне не подошли… Ой, не сердись, я же не из-под прилавка покупала, честно стояла. Сейчас принесу твою пару.

Когда Ефросинья Викентьевна прошлась в новых туфлях и почувствовала, как легка стала походка, увидела в большом зеркале, как хорош стал ее рост, женщина в ее душе стала побеждать следователя, и она чуть было не изменила своим принципам. Но в последнюю минуту взяла себя в руки.