Любовь Юнина - Происшествие

— Он сказал, что за вещи он оставляет вам на хранение и чьи они?

— А я и не спросила. Он мне эту коробочку дал, она тогда в платочек была завернута. Я не посмотрела сразу, что там было. Сначала за образа положила. Думала, скоро придет Макар. Потом нет и нет его, — полюбопытствовала. Увидела и испугалась, батюшки мои. Время неспокойное было, а у меня золотишко чуть не на виду. Я поискала, поискала местечко, куда спрятать, и догадалась. В шкафу такой выступ был, и крышка от старого сундука аккуратно вторым полом ложилась. Нипочем и не догадаться, что там второе дно есть. Я и спрятала туда. Так и лежало все годы.

— Но раз брат ваш пропал, разве вы не могли воспользоваться этими вещами?

— Помилуй бог, матушка. А ну как объявится? Я человек честный. К моим рукам чужое никогда не прилипало.

— Ваш муж знал об этой коробочке?

— Словом не обмолвилась. Он бы о Макаре плохое думать стал. Он тоже чужое брать не любил.

— Кто же знал?

— А никто, — просто сказала Варвара Ивановна, — лежали и лежали. Я, по правде говоря, редко о них вспоминала. Жили мы хоть не богато, но справно, нужды не терпели. Лишнего у нас, правда, нет, но необходимое всегда имели.

— Неужели вам не хотелось ну если не подарить, то хотя бы дать поносить Оле какое-нибудь колечко?..

Варвара Ивановна покачала головой.

— Я-то, по правде говоря, только один раз и видела, что там лежит. Это когда из-за образов в шкаф перепрятала, я уж и забыла, что там. А как бы я Пете или Оле сказала? Вот, мол, прячу столько лет чужое добро, а теперь давай попользуемся…

— Да, — задумчиво сказала Ефросинья Викентьевна. — А с Варфоломеевым не советовались по этому вопросу?

— А чего с ним советоваться? Чай, у меня своя голова есть, да и не заботило меня это. По правде говоря, так думала: помирать буду, скажу Оле, а она уж как хочет, может, детишкам-сироткам в фонд отдаст…

— Но ведь вы и сами могли это сделать.

— Сама не могла, — твердо сказала Пузырева. — Для меня это чужое. А может, у Макара наследники какие окажутся, придут, а я что скажу?

— Последний вопрос, Варвара Ивановна. Как вы думаете, а где ваш брат взял эти драгоценности? Купил или, — Ефросинья Викентьевна покрутила пальцами, — может, экспроприировал?

Лицо Пузыревой сразу сделалось замкнутым. Видимо, воспоминания ее о брате были светлыми, а непонятное происхождение коробки несколько омрачало их.

— Так, — вздохнула Ефросинья Викентьевна, — посидите немного, Варвара Ивановна, отдохните, я протокол сейчас оформлю.

Яков Ильич Рындин, ювелир, которого Ефросинья Викентьевна вызвала для оценки драгоценностей, был точен. Он пришел в назначенное время, минута в минуту. Ефросинья Викентьевна чрезвычайно уважала точных людей, сама была точной, потому что только точность помогала ей не выбиваться из графика беспокойной жизни.

Ювелир был сухонький веселый старичок с легким седым нимбом вокруг головы. Одетый в кожаный пиджак и ослепительно белую рубашку, он был весьма элегантен. Ефросинье Викентьевне в своей работе уже доводилось несколько раз встречаться с ним, и эти встречи всегда доставляли ей удовольствие.

— Ну-с, милая дама, — сказал Яков Ильич, галантно поцеловав у Ефросиньи Викентьевны руку, — что вы хотите мне показать?

— Нечто необыкновенное, — улыбаясь, ответила Ефросинья Викентьевна и достала из сейфа железную коробку.

Рындин уселся поудобнее в кресло, он, наверное, уже полвека давал здесь свои ювелирные консультации и чувствовал себя как дома.

— Давайте ваше необыкновенное, а то в последние годы попадается главным образом все очень и очень обыкновенное. Ювелирный ширпотреб из универмагов.

— Разве бывает ювелирный ширпотреб? — удивилась Ефросинья Викентьевна, освобождая от папиросной бумаги кольца, серьги, броши.

— Ого-го! — воскликнул Яков Ильич. — Неплохо!

— Настоящие?

— Еще какие! Девятнадцатый век в основном. Фамильные?

Ефросинья Викентьевна пожала плечами.

— Это у вас я хотела бы узнать…

— Очень красивые вещи… Очень… — бормотал Яков Ильич, разглядывая украшения. — Правда, жемчуг весь умер. Судя по всему, его не носили. А жемчуг, милая дама, одиночества не переносит. Ему для жизни нужно тепло человеческого тела. Впрочем, иногда жемчуг удается оживить, но этот — едва ли. Самая заурядная вещь — вот это кольцо с алмазной веточкой — и то больших денег стоит, а все, я думаю, приблизительно на полмиллиона тянет.

— Как вы сказали? — Ефросинья Викентьевна даже побледнела.

— Приблизительно, я говорю, приблизительно. Кое-что здесь просто музейная редкость! Это украдено из музея?

— Нет, не думаю. Частное собрание, скорее всего.

— В таком ассортименте частных собраний становится все меньше и меньше. Значит, тайник.

— Пожалуй, — согласилась Ефросинья Викентьевна. — Знаете, Яков Ильич, у меня впервые подобное дело… Вот были такие князья Разумовские до революции. Как вы думаете, не сохранилось ли где-нибудь в архивах, может, в историческом музее описание их фамильных драгоценностей?

— Князья Разумовские? — задумчиво переспросил Яков Ильич. — Не думаю. Но для богатой аристократической семьи тут маловато, скорее это часть драгоценностей. Но надо еще посмотреть.

У Ефросиньи Викентьевны было ощущение, что бриллиантовые украшения уводили ее куда-то в сторону от расследования дела об убийстве. А впрочем, если Пузырева лжет и драгоценности принадлежали Варфоломееву?

После работы Ефросинья Викентьевна зашла в гастроном, купила килограммовую банку селедки. В воскресенье тетя Тома непременно будет печь блины и потребует, чтоб Ефросинья Викентьевна сделала свой знаменитый селедочный паштет. Блины с ним были куда как хороши.

Нагруженная тяжелыми сумками, Ефросинья Викентьевна добралась наконец до дома. Дверь открыл Аркадий, поцеловал ее в левый глаз и отобрал сумки.

— Тебя очень удобно целовать в глаз, — посмеиваясь, заметил он, — потому что ты не накрашена.

Ефросинья Викентьевна недоверчиво поглядела на своего мужа Аркадия: комплимент это или наоборот? Никогда не поймешь, когда он говорит всерьез. И вдруг остро сжалось сердце. «А кого это он целовал в накрашенный глаз? Откуда знает разницу?» Ефросинья Викентьевна совершенно не красилась, поэтому она в упор спросила Аркадия:

— А что ты чувствуешь, когда целуешь накрашенный глаз?

Аркадий притворно вздохнул:

— Ефросинья свет Викентьевна, ну почему ты у меня такая однозначная? Я комплимент хотел сделать твоей естественности.

Он бросил сумки на пол, обнял ладонями ее лицо и крепко поцеловал. Отпустил, засмеялся и стал похож на цветущий подсолнух. Он всегда становился похожим на подсолнух, когда смеялся.