Майк Германов - Безликий [litres]

– В каком смысле, сын мой? – на этот раз удивился отец Григорий.

– Они не были пропитаны кровью?

– О, нет! Обычные бинты. Наверное, бедняга попал в автокатастрофу или обгорел. Ну, или побывал у пластического хирурга. – При этих словах священник почему-то перекрестился.

– Что он хотел? Исповедаться?

– Да, оказалось, что человек действительно желает покаяться в грехах. Я спросил, является ли он православным, узнал его имя и надел ему на голову епитрахиль. Далее последовала исповедь.

Я сидел, ожидая продолжения рассказа, но отец Григорий явно не желал больше ничего говорить.

– Надо так понимать, что нарушить таинство исповеди вы не собираетесь, – проговорил я наконец.

Священник кивнул.

– Но обратить мое внимание на этого человека по причине, назвать которую вы не имеете права, вы сочли нужным? – продолжал я, внимательно глядя на отца Григория.

Приходилось очень тщательно подбирать слова.

Последовал еще один молчаливый кивок.

– Могу я хотя бы задать вопросы о внешности этого человека?

– Да, сын мой, но повторяю, что он был в бинтах, так что… – Отец Григорий развел руками с видимым сожалением.

– Хорошо, давайте попробуем. Это был мужчина или женщина?

– Мужчина.

– Откуда такая уверенность?

– Во-первых, фигура, хотя… – Священник задумался. – Нет, тут, наверное, я не могу ничего утверждать наверняка, потому что человек этот был в свободной одежде. Размера на два большей, чем нужно, кроме того, мне кажется, под ней было надето что-то еще.

Я кивнул: приходивший на исповедь постарался скрыть свои физические параметры.

– А голос?

– Трудно сказать наверняка. Из-за бинтов он звучал глуховато, да и человек говорил шепотом.

– Тогда почему вы так уверены, что это был мужчина?

– Он снял головной убор, войдя в церковь.

Ну, конечно! Молодец, священник, наблюдательный. Все бы свидетели были такими. Жаль только, что он связан тайной исповеди.

– Какой убор? – уточнил я.

– Что?

– Ну, какая у него была шапка?

– Никакой. – Отец Григорий смутился. – Я не совсем правильно выразился. Человек ничего не снимал, он не надел платок. Находился в церкви с непокрытой головой, как полагается мужчине.

– Хм. Ладно, допустим. А цвет волос, длина? Глаза? Руки?

– Волос было не видно из-за бинтов. На цвет глаз я внимания не обратил: было темновато, да и он смотрел в основном в пол. Руки… тоже не знаю. Мне очень жаль.

– Одежду описать можете? Кроме того, что она была ему велика. Обувь?

– Все черное. Спортивные штаны и куртка, возможно, даже костюм, хотя я не разглядывал. Куртка была застегнута под горло. На ногах – черные кроссовки без маркировки.

– Что, даже логотипа не было? – удивился я.

Отец Григорий покачал головой:

– Ничего. Впрочем, я не разглядывал.

Я вздохнул. Кажется, я поторопился мысленно похвалить священника как свидетеля.

– Как он прибыл к церкви, не знаете случайно?

– На машине.

– Серьезно? – Я оживился. – Какой?

– Белый «Ниссан». Номер не видел, автомобиль стоял далеко.

– Понимаю. А модель?

– Не разбираюсь.

– Но марку-то вы определили.

Священник развел руками:

– Не я, а отец Арсений. Я его спросил, что это за машина, и он ответил.

– И где он сейчас?

– Скоро репетиция хора, так что, думаю, где-то поблизости.

– Нельзя ли его найти и узнать, какой модели был «Ниссан»?

– Можно. – Отец Григорий поднялся. – Подождите здесь, сын мой.

Он ушел, но через десять минут вернулся, держа в руке какой-то конверт. Вид у него был растерянный и возмущенный.

– Ну, как? – спросил я. – Выяснили насчет машины?

– Да, – отрывисто бросил отец Григорий, не садясь. – Это был «Патрол». Кажется, так.

Я быстро записал это в свой блокнот и поднялся.

– Не торопитесь, – проговорил священник, протягивая мне конверт. – Это вам.

– Мне?

– На нем ваша фамилия. Вы ведь Самсонов?

– Ну, да. Откуда оно взялось? – Я взял письмо.

Аккуратно, чтобы не оставить свои отпечатки.

– Его положили на алтарь под покрывало. Кощунство!

– Когда оставили? – Письмо буквально жгло мне руку, но я понимал, что открывать его в спешке нельзя – в идеале его следовало бы прочесть не раньше, чем его осмотрит Полтавин, но что-то мне подсказывало, что в данной ситуации лучше поторопиться.

– Не знаю, но не раньше сегодняшнего утра. Часов после восьми – раньше служка поправлял покрывало и заметил бы конверт.

– Вы его спросили?

– Разумеется. Только что. Подумать только, превратить церковь в какое-то… почтовое отделение! – Отец Григорий дал волю возмущению, его борода мелко затряслась.

– Кто вам дал это письмо сейчас? – прервал я его.

– Отец Еремей. Он нашел его, готовя алтарь к службе. Я сказал, что знаю, кому оно адресовано, и забрал.

– Его только что обнаружили?

– Да, пока мы с вами разговаривали.

– Кто входил в церковь за это время? В течение последних двадцати минут?

– Откуда же мне знать, сын мой? – Глаза священника округлились. – Я ведь с вами был, здесь.

– Можно опросить служителей? Я привезу фотографии для опознания.

Отец Григорий пожал плечами.

– Если хотите, попробуйте. Но вряд ли они кого-нибудь вспомнят. В церкви не принято разглядывать друг друга. Общение с Богом – дело личное.

Я понимал, что он прав.

– Не хотите прочитать письмо? – поинтересовался священник.

– У вас есть нож?

– Конечно.

Отец Григорий подошел к бюро и достал небольшой канцелярский ножик.

Я аккуратно разрезал край конверта и вытащил сложенный вдвое листок писчей бумаги, держа его за самый край. Затем раскрыл, помогая себе кончиком ножа. Текст был отпечатан на принтере.

Содержание оказалось следующим:

Ультиматум

Я предполагал, что первый вариант моего плана может сорваться из-за вас, старший лейтенант. Меня не удивило, что вы, а вернее, полицейские, которыми вы руководите, помешали вдове покончить с собой и тем самым завершить вереницу смертей.

Думаю, вы уже поняли, что мной движет месть. Те, кого я назначил на роль жертв, должны быть убиты, а их лица – поглощены мной. Я почти сделал все, что хотел, дело осталось за малым. Речь о Языковой, разумеется. Она присоединится к остальным – рано или поздно, так или иначе. Вы заметили, конечно, что я готов был принести жертву – отказаться от ее лица. Но теперь я решил иначе: оно должно быть поглощено мной, как и лица других.

Вам известно, что дочь Языковой находится у меня. Пока что она жива и здорова, но я не стану возиться с ней вечно, как вы сами понимаете. Это значит, что вы должны найти способ или освободить ее, что будет нелегко, или доставить мне Языкову. Понимаю, что по своей воле и официально сделать вы это не можете, поэтому предлагаю выход: предоставьте женщину самой себе. Снимите охрану, и очень скоро она придет ко мне – так же как приехала на мост.