Боб Альман - Опасное знание

Списки обеих семинарских групп обошли аудиторию и вернулись наконец к Манфреду Лундбергу. Он закончил очередную тираду и взглянул на списки.

— Одна из семинарских групп почему-то показалась вам намного привлекательнее, чем другая. Очевидно, придется предпринять некоторые принудительные перемещения из одной группы в другую, чтобы сделать их примерно равными по численности.

Это были последние слова, которые Манфред Лундберг произнес своим монотонным, чуть гнусавым голосом. Едва он успел закончить мысль о принудительных перемещениях, как сам был вынужден скоропостижно переместиться в вечность. Правой рукой он вдруг схватился за сердце и, широко открыв рот, попытался привстать. Левая его рука так сжала край стола, что побелели пальцы.

— Мне очень плохо, — сказал он изменившимся голосом.

Лицо у него стало бледным, как у мертвеца, глаза за стеклами очков в золотой оправе выражали панический ужас. Он хватал ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Это продолжалось какое-то мгновение, потом он упал на стол. Его вырвало, на губах выступила пена. Голова с тяжелым стуком ударилась о стол. Все было кончено в один миг.

Несколько секунд в аудитории стояла мертвая тишина. Потом громко закричала девушка с волосами, похожими на гардины. Она кричала громко и пронзительно, словно ей воткнули иголку в зад. А Манфред Лундберг лежал неподвижно, уронив лицо на стол. Солнце только что добралось до него и освещало его макушку, уже облысевшую там, где кончается пробор.

— Он, видно, болен, — сказал кто-то.

Парень, сидевший слева от него, быстро встал. Осторожно и как-то очень неуверенно он дотронулся до Лундберга, словно пытаясь разбудить его. Тогда я вскочил и бросился к столу. Я взял Манфреда за руку, пытаясь нащупать пульс. Но рука была мертвая.

— Пульс есть? — спросил парень.

Я покачал головой. Тогда темноволосая девица снова начала кричать. Только теперь она кричала отчаянно и жалобно. Я пристально посмотрел на нее и снова повернулся к парню.

— Сбегай за вахтером и вызови скорую помощь. Попроси его немедленно подняться сюда.

Парень мгновенно исчез. Он был рад убраться отсюда подобру-поздорову. Лицо у него было такое же белое, как у Лундберга. Я сказал темноволосой девице, чтобы она прекратила. Но она завывала все громче и громче. С ней был явно истерический припадок. Ее вопли действовали мне на нервы. Возле истеричной девицы сидел какой-то малый, довольно невзрачный на вид. Он попытался успокоить ее, но все было тщетно. Тогда я подошел к ней и что было силы стукнул кулаком по столу.

— Ну хватит! — заорал я. — Того и гляди стены рухнут от твоего воя!

Она тотчас же умолкла. И только изумленно таращила на меня свои огромные блестящие глаза.

— Вот и прекрасно, — сказал я. — Нам тоже не очень весело, но если мы все вдруг завоем, легче от этого не будет.

Я снова подошел к Лундбергу и осторожно приподнял его голову. Его темные расширенные зрачки были устремлены прямо на меня, и я осторожно опустил эту мертвую голову на стол. Во всяком случае, на ближайшие ночи мне было обеспечено несколько великолепных кошмаров.

— По всей видимости, он мертв, — сказал я.

Я сам не знаю, к кому обращался в тот момент. Я неподвижно стоял возле трупа Лундберга, а студенты сидели так же неподвижно и тупо глядели на меня.

— Просто не понимаю, Эрнст, как тебе удалось стать доцентом и читать гражданское право! Ты очень туго соображаешь. Повторяю: у меня нет никаких оснований подозревать, что это убийство.

Харальд почти утратил свое обычное спокойствие.

— Но убийство было бы весьма кстати для молодого и честолюбивого помощника прокурора, — ответил я язвительно. — Братец Харальд, признайся, что ты всю жизнь мечтал именно о такой ситуации: окружной прокурор в отпуске, при таинственных обстоятельствах умирает человек. Харальд Бруберг, исполняющий обязанности прокурора, энергично берется за дело, быстро распутывает его и с помощью гениальных умозаключений изобличает убийцу.

Мы только что пообедали и теперь сидели в гостиной за маленьким круглым столом у окна. Мы пили кофе и ели трубочки, которые испекла Биргит.

— Ах, какой ты циник, Эрнст!

Я повернул голову и встретил укоризненный взгляд Биргит.

— Как тебе не стыдно, ведь умер Манфред!

— Разве смерть становится более трагичной оттого, что умирает человек, которого мы знаем? — спросил я. — Почему мы оплакиваем покойного друга и никак не реагируем на смерть незнакомого нам человека? Разве это справедливо, Биргит? Почитай извещения о смерти, публикуемые в газетах, и поразмысли, почему так получается.

— Нельзя же собрать в одном сердце все печали мира, — ответила она спокойно. — Но наших родных, близких и друзей мы должны оплакивать. Ведь кроме нас, больше некому…

— Харальд, ты узнаёшь, откуда это?

— Одну секунду… Ну конечно, тетя Ида!

— Совершенно верно, — сказал я. — Тот, над чьей могилой не льется слез, никогда не обретет вечного блаженства. Таким образом, живые обеспечивают усопших проездными билетами на небо.

— Памятуя о несовершенстве человеческой натуры, я бы сказал, что это довольно рискованное предприятие.

— Никогда бы не подумал, что прокурор будет цитировать мисс Марпл!

— Вы два сапога пара, — грустно заметила Биргит. — Почему обязательно надо верить в самое худшее?

— Потому что, как полагает мисс Марпл, чем хуже мы думаем о людях, тем ближе к истине наши ожидания.

— А следователь всегда должен ожидать самого худшего, — добавил Харальд. — Это его обязанность.

— Да здравствует наше викторианское воспитание!

Я наполнил чашку и поднял ее к висевшему на стене портрету председателя уездного суда Фредерика Бруберга.

— Все знают, что у Манфреда было больное сердце, — сказала Биргит. — Теперь я пойду проверять письменные работы, а вы можете выдумывать все, что вам взбредет в голову.

Она встала, улыбнулась Харальду и, выходя из комнаты, оторвала лепесток от последней увядшей грозди пеларгонии.

— Конечно, у Манфреда было плохое сердце, — начал я. — Но кто бы мог подумать, что дело обстоит так скверно? Нет, по-моему, главный аргумент против предположения об убийстве — это то, что его просто некому было убивать. Он никому не мешал. Правда, он не располагал к себе людей. Я неплохо к нему относился, но особенно нежных чувств никогда не испытывал. Как, впрочем, и все, за исключением, может быть, одной лишь Анны-Лизы, его жены.

Я взял пачку «Джона Сильвера» и вытряхнул из нее сигарету.

— Манфред был педант, зануда и очень замкнутый тип, — продолжал я. — От его чопорности начинало сосать под ложечкой. Светочем науки его тоже не назовешь. Зато он был невероятно трудолюбив и добросовестен и, как говорил отец, честен до мозга костей. Манфред был не столько ученым, сколько бухгалтером от науки. Он собрал невероятное количество фактов, аккуратно разложил их по полочкам и проверял, согласуются они друг с другом или не согласуются. Ну посуди сам, кому могла прийти в голову бредовая мысль убивать такого человека?