Сергей Федоранич - Бог тебе судья

Мама привезла мне планшет, и я тычу в него пальцами здоровой руки весь день, чтобы скорректировать то, что программа разобрала из автонабора по голосу. Я чувствую острую необходимость рассказать о визите Вити, ведь это самое важное, что случилось со мной за последнее время.

Он пришел на следующий день, как мне стало лучше. Выглядел очень плохо. Наверное, не лучше меня. Но Витя-то здоров, но с жуткими синими кругами под глазами, сильно исхудавший, я испугалась, что он заболел. Но он сказал, что здоров, просто сильно устает на работе. Я не поверила.

Витя рассказал мне про суд, и я извинилась за маму. Она, конечно, обижена сейчас на всех и на все, но Витя и вправду ни при чем. Он заверил, что не обижается. Я расспросила его про его дело, и он мне рассказал.

Бедная его подзащитная, Кристина. Присяжные признали ее виновной в массовом убийстве, и ее поразил инсульт. Она все еще находится в палате интенсивной терапии и совсем сдалась, а Витя говорит, что у них есть шанс оспорить вердикт в апелляции и Верховном суде как неправосудный. Но для этого нужно, чтобы судья вынес приговор, что без личного присутствия Кристины невозможно.

Он с такой болью рассказывал о ее мучениях, что мне стало его жаль. Я ему так и сказала:

— Видимо, это то самое дело, когда ты влюбился в свою подзащитную, да?

Он не ответил. Ну, это и понятно, я ведь его бывшая супруга, такое, наверное, бывшим женам не рассказывают. Но у нас не совсем стандартная ситуация, и я хотела помочь ему. Хотя, наверное, должна была бы злиться и ревновать. Но я вправду хотела, чтобы у Вити все было хорошо, он хороший человек.

— Единственный шанс спасти Кристину — найти настоящего убийцу, что до сих пор не сделано. Все люди из общины разбежались кто куда, всех наизусть Кристина не помнит. Собрать информацию о них невозможно. Как в этих обстоятельствах найти убийцу — я не знаю.

— Но ведь полиция выезжала на место и не один раз, — сказала я. — Разве они не переписали всех?

— Переписали, но у большинства не было документов, — ответил Витя. — Они назвали ненастоящие свои имена и фамилии. Деньги приносили наличными. Члены общины ведь почти не общались, никто никого не знал. Люди постоянно прибывали, каждый жил в своем мирке. Всех, кого смогли найти, допросили. Толку — ноль.

— А кто там был из администрации? Кристина, кто еще? Кто мог знать всех?

— Констебль, но его убили. Муж одной из жертв решил, что виноват и констебль, к тому времени Кристину уже арестовали.

— И все? Общиной управляли два человека?

— Да там никто никем не управлял, — ответил Витя. — Жили как в коммунизме.

— Витя, так не бывает, — возразила я. — Любым обществом должны управлять. Тем более если там был провозглашен коммунизм. Кто-то распределял блага. Кто-то оценивал результат работ? Кто-то должен был решать, что делать. Если бы действовал принцип «лебедь, рак и щука», то никакой деревни бы там не было, каждый бы отгородился и жил в своем мирке. Но они создали такую устойчивую группу, которая смогла, не общаясь, достичь весьма ощутимых результатов: построить деревню, бункеры, обеспечить себя едой и теплом. Ты сам пойми: это невозможно. Вавилонскую башню не достроили из-за того, что был утрачен общий язык. Если Кристина говорит, что люди не общались, что управления больше не было, значит, она знает не все. Значит, был еще один слой, где управление было.

— Как ты сказала? Слой? — насторожился Витя.

— Ну да. Внешний слой — это управление главой общины, такой, каким Кристина его видела, а есть слой ниже, где управление взял на себя кто-то другой. Они все были связаны, но какой-то другой нитью.

Витя замер, не поднимая головы. Мне хотелось прикоснуться к нему. Всего несколько месяцев назад, на исходе весны, это действие было законным и желанным. Витя любил, когда я гладила его по голове, когда целовала, когда мы лежали на диване и обнимались. А сейчас все по-другому, для меня теперь он посторонний мужчина, прикасаться к которому я права не имею без его разрешения.

Вдруг он вскочил и сказал:

— Жанна! Ты гений! Ты ведь права. Ты права!

И поцеловал меня, как прежде. В губы. Отпрянул удивленный и тут же извинился. Я сказала, что все нормально. И он поцеловал еще раз, а затем ушел, не попрощавшись.

Говорят, что перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. Он точно знал, что все эти разговоры полная туфта. Не жизнь проносится перед глазами, а те самые эпизоды, которые на Страшном суде будут показаны и тщательно взвешены перед принятием решения.

Собственно, мгновения до того, как сердце остановилось, и есть весь твой багаж, с которым ты предстаешь перед тем, в кого всю жизнь веришь.

Но неправда, что длится это мгновение. Он не был уверен точно, но предполагал, что у всех по-разному. У кого-то эти мгновения радости и счастья в прошлом пролетают как один миг. Чего их анализировать? Они хорошие, за это в ад не ссылают.

А вот те самые, о которых даже вспоминать страшно, предстают в полной красе.

Так или иначе, с минуты, когда организм получает сигнал критического бедствия, от которого уже не спрятаться и не спастись, и до момента, когда душа покидает тело (если такое, конечно, происходит на самом деле), проходит очень много времени, почти вечность. Ты заперт и вынужден наблюдать со стороны, вынужден еще раз все это переживать. И плевать, что ты уже все это обдумал и еще не раз пережил; эта последняя «промотка» самая важная и будет просмотрена до конца.

В ту майскую ночь все пошло не так из-за священника, это он знал точно.

В старой машине было сломано все, что только можно, но она ездила. Огромная консервная банка, прожорливая, как и все старое. Задние двери темно-синей «Газели», которую он дипломатично называл фургоном, открывались на ходу даже просто так, конечно, они обязательно распахнутся, если что-то будет изнутри давить.

А там давило, ох, черт возьми, как же сильно там давило!

— Черт, Саня, я говорил тебе, езжай аккуратнее, теперь там все сгрудилось в кучу и давит на двери. Надо остановиться и все поправить, пока груз не вывалился на дорогу.

— Если бы я ехал двадцать километров в час, то мы тащились бы сюда не пять часов, а больше суток, — огрызнулся Саня. — Мы почти в городе, сейчас нельзя останавливаться, сзади много машин. И какого черта тут ездят ночами?

— Ты хочешь, чтобы все вывалилось на дорогу?

— Я хочу, чтобы ты заткнул свой рот, Андрюха, и дал мне подумать.

Андрей уставился в окно. До Москвы оставалось меньше трех километров. Они должны были выгрузить груз сразу же за пересечением с железнодорожными путями, в двухстах метрах от дороги. Какое-то время железная дорога шла параллельно, а потом вильнула в сторону и исчезла. Но она еще вернется и пересечет шоссе, прямо перед этим пересечением им и нужно свернуть.