Юджин Бердик - Гарантия безопасности

— Представьте же, госпожа Вульф, что тогда воспоследует, — говорил Гротешель, чувствуя, что берет себя в руки. — Горстка каторжников и полчища клерков вступят в войну за сохранившиеся жизненные ресурсы. За каторжниками — монополия на убийства, но за клерками — монополия на организационные способности. Так кому же, по-вашему, суждена победа?

Вперив взгляд в Гротешеля, Эвелин Вульф покачала головой. Гротешель ощутил растерянность.

— Будьте любезны, отвезите меня домой, — сказала Эвелин Вульф и, поднявшись из-за стола, набросила на плечи норковую шубку.

Гротешель и рта раскрыть не успел. Она ни с кем не попрощалась, но все молча проводили ее и Гротешеля взглядом.

Они проехали в машине Гротешеля три квартала, прежде чем Эвелин Вульф заговорила снова:

— Вы просто лукавили, рассказывая о возможной войне между клерками и каторжниками, — сказала она, откинув затылок на подголовник. — Вам прекрасно известно, что «оружия Судного дня» не пережить никому. Вот что делает все это прекрасным!

— Однако, госпожа Вульф, никому еще не приходило в голову назвать это прекрасным! — рассмеялся Гротешель.

— Боялись, потому и не называли, — ответила она. — Но думают так все.

— Вы считаете, что все подсознательно испытывают желание смерти? — в лучшей своей профессорской манере задал вопрос Гротешель.

— Да перестаньте же валять дурака! Каждый знает, что смерть неминуема. А вас и ваш предмет делает неотразимым то, что речь идет о неминуемой смерти несметного множества людей. Практически — всего населения Земли. — На секунду запнувшись, она яростно заговорила снова: — Как, черт возьми, я хотела бы быть тем человеком, который может нажать кнопку! Я не нажала бы ее, вы же понимаете. Но одно сознание, что я могу… — Она поплотнее укуталась в норковую шубку.

Когда Гротешель свернул с Массачусетс авеню и вел машину сквозь Рок-Крик-парк, его вдруг осенила мрачная догадка: да ведь женщин привлекает вовсе не он, Гротешель, мужчина из плоти и крови, а Гротешель — маг, понимающий их вселенную, знающий, когда и как будет нажата кнопка. Он был адептом смерти, что неким образом и создавало его власть над ними.

— Почему бы вы не нажали ее? — тихо спросил Гротешель. — Представьте: вот она, перед вами. И мощи в ней больше, чем было у кого-либо на протяжении всей истории. Но эта мощь так и останется неиспользованной, если на кнопку не нажать. Так почему же?

— Потому, что я умру вместе со всеми остальными, — ответила Эвелин Вульф.

Голос ее странно дрожал.

— А вот в это вы не верите сами, — уверенно сказал Гротешель. — Вы же не думаете, что для человека самое главное — жизнь? Ни на секунду не думаете. И знаете, что и я так не думаю. Я мог бы вам перечислить с десяток образов жизни, которым вы предпочли бы смерть.

Эвелин Вульф лежала, откинувшись на спинку сиденья, глаза ее были закрыты, маска искушенности исчезла с лица. Она казалась удивительно молодой. Совсем молоденькой жаждущей девушкой.

— Продолжайте! — впервые за весь вечер она обратилась к нему с мольбой.

— Ну, а если знаешь, что умрешь, то представьте себе, до чего же чарует и впечатляет мысль, что обладаешь властью унести с собой всех остальных. — Гротешель выкладывал то, в чем никогда не признавался самому себе ранее. — Вот они все, населяющие Землю, бесчисленные миллионы, темные массы, красавцы и таланты, друзья, враги… В общем — все, со всеми их надеждами и планами. И все они мертвы: рождены быть убитыми, но не знают об этом. А знает только один — тот, чей палец на кнопке и кто может ее нажать.

Эвелин Вульф не застонала, нет. Звук, вырвавшийся из ее уст, скорее походил на взвизг изумления. Так мог бы взвизгнуть ребенок… стань он свидетелем жестокости.

— Остановите машину на боковой дорожке, — велела она.

Гротешель повиновался.

И только заглушил двигатель, как аккуратно причесанная головка прижалась к нему. Ему никогда не приходилось переживать ничего подобного. Эвелин Вульф яростно целовала его, шептала что-то на ухо, жадно вцепившись в него руками. Гротешелю даже померещилось, что кто-то, превосходящий в силе, насилует его. Но шептала она слова такой покорности, что они разжигали в нем самые звериные инстинкты.

Позже Гротешель так и не смог разобраться в охвативших его тогда чувствах. Слишком мгновенно перемешались и откровение, и стыд, и ощущение чудотворно дозволенной непристойности — казалось, он сжимал в объятиях ребенка, хотя знал, что обнимает женщину, — и ее слова, перешедшие в хриплые стоны, и животная гордость, что его расплывшееся тело еще способно на многое, и то, что все происходило на крошечном пространстве между приборной доской и кожаной спинкой сиденья, и мягкие руки, сжавшиеся в клешни, и треск рвущейся одежды, и запах дорогих духов, смешавшийся с запахом ее пота, и — самое главное — ощущение полной неожиданности происходящего.

Когда, наконец, он уложил ее миниатюрное тело в угол сиденья, он думал, что умиротворил ее полностью. Он ошибся. Глаза ее по-прежнему блестели, она снова подвинулась к нему, взяла его руку и поднесла к губам. Поцеловав его ладонь, она взяла в рот мизинец и вдруг укусила так больно, что он подпрыгнул.

И вдруг пришла мысль, от которой Гротешель всегда старательно прятался. Внезапно он понял, что в собственной его душе переплелись два знания смерти. Публично он был достопочтенным верховным жрецом всеобщей смерти. Из тьмы секретных обсуждений он возвысил диалог на эту тему до вершин снискавшего уважение мастерства. И овладел этим искусством сполна. Почти одной лишь силой своего ума и упорства он приучил общество к мысли, что спокойное, бесстрастное и логичное обсуждение всеобщей смерти можно превратить в привлекательное занятие. Тонкостью подхода и логическими новациями он превратил смерть цивилизации в форму стиля и образа жизни.

Но сейчас, когда тело ныло от боли и пот въедался в рубашку, он вдруг осознал, что в нем сидит зверь его собственной смерти. Он понял, что всегда боялся женщин, потому что в каждой горело пусть и подспудное, но неугасимое стремление любить человека до смерти. Эвелин Вульф просто была прямее и откровеннее, чем все остальные. Она безжалостно, как должное, выжмет из него все соки, выпьет всю энергию, опустошит его тело одной лишь ненасытной жаждой секса.

Гротешель понял, что никогда в жизни не пытался различить любовь и секс. А теперь — слишком поздно.

Вырвав руку, он завел двигатель, резко рванул с места, и, нажимая на акселератор, промчался сквозь Рок-Крик-парк. Выезжая из парка, он расхохотался. Никогда больше он не глянет в глаза таящемуся в нем зверю его собственной смерти. Ему и не надо — ему служит талисманом иная, всеобщая, великая смерть. Этого любому будет достаточно. Но мало у кого это есть.