Александр Олейников - Дом №12

Остановившись у ложа, они сняли с той девы белую мантию, и обмыли ее полуобнаженную божественным бальзамом, затем уложили на ложе и намертво привязали к нему. Волосы ее они также облепили воском или еще чем-то, сплели в косу и оттянули ее от головы к верху. Оставшуюся одежду ее сняли две какие-то жрицы в одних только масках, и накрыли ее золотой тканью, раздвинув, кстати говоря, ее ноги и смазав маслом все ее тело.

Великий жрец уже затачивал страшный клинок, урну с прахом ставили на еще один маленький жертвенник, куда из сосудов положили сердце козла и другие его органы. Свечи горели и благоухали, дьявольская песнь набирала ритм, а все жрецы, обложив деву травами и склянками с зельем, принялись молиться неведомому Богу, а сама же дева была мрачна еще больше и даже слезы потекли у нее из глаз. Помимо этого, ей навязали повязку на рот, которая лишала ее дара речи.

Мне вдруг стало очень жаль молодую красавицу, а именно то, что она принуждена была отдать жизнь не за что, и я, видя в ее глазах ужасные думы, сам начал думать как спасти ее. Ибо я, уж понабравшись навыков в битве, теперь же хотел еще стать и отважным рыцарем чести, спасающим претерпевающих.

Был вариант взять огромный молот, что я заметил у другого хода, и сокрушить всех этих жрецов и бесов, а можно было также еще и схватить тот зловещий клинок, каменный нож, и просто зарезать их.

Многое приходило мне на ум, но тут вдруг все жрецы, отпевши песнь и закончив молитву, подожгли несколько свечей и урну с порошком, возложили их на тело жертвы, дабы все то истлело окончательно, положили заточенный нож также подле нее, после чего, поклонившись, ушли, но, как видимо не надолго, поскольку в другой зале они тут же начали отправлять другой культ и зазывать на зрелище кого-то верховного.

Это был мой единственный шанс, а потому я уже хотел было схватить клинок и разрезать нити, чтобы утащить ее в какое-нибудь уютное уединение, где бы она потом благодарила меня, а ума у нее, я чай, хватило бы, чтобы понять, что одной лишь словестной благодарности тут будет не достаточно, то вдруг остановился и вспомнил, что моя одежда может вызвать у нее подозрение и привести в немалый ужас.

Тут мне в голову стукнула идея: можно было накинуть на себя одну из тех мантий, что находились недалеко от меня, среди всех погребальных принадлежностей, и тогда уж сначала лучше спасти ее и увести в местечко, а затем уже, раздевшись, принять ее благодарность.

Я быстренько прокрался в другую часть помещения и, снявши черную жреческую мантию с вешалки, нелепо надел ее на себя, вслед за чем тут же и по-геройски направился к прекрасной и ангельской деве, весьма запуганной и заплаканной.

Мое появление, казалось, ужаснуло ее: она тут же подняла голову и начала постанывать от ужаса и ожидания смерти. А хотя она и не понимала, что под личиной зловещего жреца скрывается ее славный спаситель, то все же я подозрительно сомневался, что она алкала освобождения.

Я приблизился к ней и прежде всего снял с нее все эти лохмотья и сосуды с бальзамами, цветы и прочие принадлежности, которые нужны были жрецам для умервщлений. Голос ее возрос, и она начала громко кричать сквозь повязка и даже мотать головой в знак протеста.

– Потерпите, прошу вас, – говорил я ей. – Я не стану убивать вас, не бойтесь, я прибыл сюда чтобы спасти вашу жизнь; вы будете моей наградой.

Но дева не хотела слушать и всеми жестами головы и тела дала понять мне, что ее тяготит зловещая урна с прахом. Я разбил эту урну и уничтожил также все жертвенные приборы и даже самый жертвенник, расколов его пополам; все тайные их свитки и рукописи, все свечи я изорвал и истоптал, для того, чтобы никто более не смог убивать здесь таких красавиц.

Затем я взял ритуальный клинок и подошел к деве, та в свою очередь начала нестерпимо кривляться и ужасаться, плакать и биться на каменном ложе, боясь, что я теперь же зарежу ее. Но я, подошедши, ловко отрезал одну из нитей, держащих ее правую руку. Она мигом оттолкнула меня этой рукой, клинок упал, расколовшись, а дева, сорвав повязку, тут же пронзительно и истошно заорала на всю гробницу самым, что ни на есть истерическим голосом.

Я смутился и побежал назад, но там уже забили тревогу, тогда я рванул ко жрецам, и в пути столкнулся с теми пятерыми жрецами в таких же черных как и моя мантиях. Мы все перепутались, затем побежали в другой проход, там собрался народ, толкотня поднялась неимоверная. Я затерялся в толпе и под всеобщим течением помчался обратно в жертвенную комнату.

Там уже стояли следующие личности: великий жрец, двое его приспешников в золотых масках, целый отряд из пятнадцати человек настоящих убийц с двуручными мечами и все в золотых латах (видимо то была монаршая охрана, самая элитная стража искусных меджеев), сам, как мне показалось, царь, то есть фараон, весь в самом изысканном одеянии, уж старый и даже поседевший, перепуганный за этот крик, но в то же самое время грозный и властный, со всеми отличительными знаками фараона. И еще там был один, всех тех меджеев намного больше, с непостижимой мышечной статью, весь в оружье с ног до головы, плечистый, с плащом, со знаками высокой власти, ну просто дюжий молодец-красавец, с курчавыми черными волосами и орлиным взором. Он командовал всеми меджеями и всегда был подле фараона, видимо, его фаворит. И наконец шестеро нас, пришедших самыми последними.

Дева плакала как ребенок и бессильно билась на жертвенном ложе, излагая:

– Что ж, отец, ужели вы не видели как страдает ваша дочерь, зная, что покинет наконец во век отчий дом и вступит в божественный брак, мною столь ожидаемый? Ужели разум ваш померк и зрение помутилось, раз уж вы не видели, с каким скорбным лицом и слезами проводила я оставшееся время в ваших хоромах, ожидая, когда наконец беспечная девичья жизнь канет и великий обряд сокрушит мое целомудрие. Доколе мне терпеть ваши оскорбления? Так разве фараону подобает любить свою дочерь, что даже собственный раб позволяет себе узреть меня здесь и нарушить обряд сочетания? О горе, горе мне, несчастной, жить мне теперь до старости лет девою без малейшего счастья.

Тут уж случилось такое, что не получится описать все сразу, а потому начну по порядку.

Сначала великий жрец со страхом и несчастием в глазах воскликнул как погибающий феникс, и бросился в миг поднимать священные, но изломанные реликвии. Затем все заголосили и запаниковали, дочь фараона заплакала еще громче, а самый фараон, безжалостно скинув с себя свою царскую одежду, метнув свой посох в сторону, в миг упал на колени и схватился за свои седые волосы, чтобы потрясти их и сокрушенно покачать своей головой, сказав при том самым печальным тоном:

– Сам Анубис явился, чтобы быть такому несчастью, о Боги, великое горе принесло к нам: дочерь моя, единственная дочерь законная лишилась своего жениха и брачного соития. Каков же грех мой, что я сделал и чем заслужил такое наказание, что теперь дочерь моя не подарит мне внуков? Богохульник! Изверг тот! Я велю казнить его! Где он?!