Татьяна Шахматова - Удар отточенным пером

Я не знал, что ответить, поэтому промолчал, раздумывая, как бы повежливее откланяться.

– Люда, посмотри за Полей, мы с Сашей тут сами, – с раздражением ответил Жильцов, и я понял, что их перебранка началась задолго до моего прихода. Им обоим, наверное, было неуютно в этом покупательском рае среди манящих витрин и соблазнительных запахов.

Кофе был один на двоих, жена забрала у Жильцова стакан с видом монастырского настоятеля, застукавшего послушника в обществе куриной ножки в постный день.

– Сколько можно уже бороться? Когда жить-то будем?

– Люда! – Жильцов кивнул в мою сторону.

Я уже открыл рот, чтобы соврать про срочные дела, по которым мне без минутного промедления надо бежать, но эти двое были уже прилично намагничены друг другом и моей вялой, растраченной на шопинг энергии не хватило, чтобы вставить даже слово.

– Посмотри! Дочки ведь у нас. В садике у кого колечки, у кого сережки, а мы платье ей купить не можем. За сестрой донашивает. Так сейчас не делает никто. Новое детям покупают…

Как назло, в этот момент Поля, игравшая на детской площадке, подбежала, ткнулась с разбегу отцу в бок и завороженно прошептала:

– Платье, как у принцессы.

Мечту этого ребенка можно было понять: на девочке была надета когда-то белая кофточка, со временем пожелтевшая на груди и животе, а на поясе болталась пышная юбка в розовых и голубых синтетических розочках. Невооруженным взглядом было видно, что юбка сделана из самого дешевого полиэфира, возможно, даже небезвредного. При малейшем движении юбка загоралась яркими перламутровыми бликами. Наверняка ребенок уже начал ощущать на себе всю тяжесть социальной несправедливости.

Ноздри Жильцова раздулись, заиграли желваки, он побледнел и заговорил, медленно выталкивая слова:

– Как же не бороться, Лида? Одну ветку об колено переломишь, а несколько веток…

– …секатором порежешь! – бесцеремонно прервала она его. – Хватит уже, слышали! Слышали! И про маленьких собак, которые гурьбой дикого медведя загоняют. Тоже слышали! Вот где сидит!

Отчаянным жестом она резанула себе около горла и продолжала:

– Только порушат ли собаки медведя или нет – еще шанс должен выпасть, а когда собаки сами друг другу с голоду глотки грызут, таких примеров всякий день полно.

– Может, мне еще в День босса директору попец подлизать?! – воскликнул Жильцов зло и отчаянно.

– Начальник – что детский подгузник: всегда висит на твоей заднице и всегда полный! – почти кричала женщина. – Другие мирятся, и ты смирись. А то связался с этим профсоюзом…

На нас начали оглядываться. Заметив это, жена Жильцова махнула рукой и нервной походкой устремилась от нас в сторону детской площадки. Расстроенная Поля поплелась за мамой.

Жильцов вздохнул.

– Жена моя на самом деле все понимает. Она сама кассиром раньше работала. Знает, как у них недостачи из зарплаты списывали. Покупатели воруют, кладовщики воруют, начальство на камерах и охране экономит, а расплачиваются девчонки на кассе.

– А сейчас ваша жена не работает? – поинтересовался я.

– Дочка младшая болеет постоянно. Приходится сидеть. Кстати, ты куда сейчас? – вдруг оживился Жильцов.

– Вообще-то домой.

– Пошли, я тебя кое с кем познакомлю, это недалеко, – заговорщицки подмигнул профсоюзник, махнул рукой жене и с явным облегчением улизнул с открытого праздничного пространства кафетерия.

Я едва поспевал за ним. Жильцов почти бежал, лихорадочно подбрасывая ноги, как будто на его «прощайки» что-то налипло и он отчаянно пытается отряхнуться. Оказавшись на улице, мой спутник преобразился: повел плечами, приосанился и утянул меня в одну из боковых дверей крытого рынка, примостившегося сразу за моллом. Над дверью одна под одной расположились вывески: «Горячие туры» и «Горячие сосиски». Нас, как оказалось, интересовала вторая.

За прилавком «Горячих сосисок» стоял пожилой мужчина, крепкий, с красноватым, распаренным от печи крупным лицом, с густой седой шевелюрой, в которую на манер короны был воткнут белый поварской треугольник.

– Митрич, как дела? – с порога закричал Жильцов, растопырив худые руки, как будто бы мог дотянуться до повара через стеклянный барьер витрины.

– Как сажа бела! – радостно откликнулся Митрич. – Работаешь, работаешь, нащата, а как на пенсию выйдешь, раз и пять лет пролетели!

– Так ты пять лет уже на свободе?

– А то, нащата!

– А ведь как вчера!

– Не говори, Лексей, не говори.

Седовласый мужчина скосился на меня, и Жильцов представил меня как своего знакомого.

Продавец горячих сосисок оказался бывшим водителем погрузчика на «Русском минерале». За вступление в независимый профсоюз Митрича сначала вывели в простой на полгода, сократив заработанную плату на треть, а потом, когда рабочий отказался выходить из профсоюза, незаконно уволили якобы за нарушение трудовой дисциплины.

– Все за год до пенсии, нащата, – покачал головой Митрич. – Но, вишь, вовремя я в профсоюз-то вступил. Аж в Верховном суде, нащата, дело мое рассматривали.

Хотя загадочная «нащата» сбивала с толку, общий смысл дела был ясен.

Я подумал, пусть профсоюзная газета горячилась в запале борьбы, но разве в сущности они не правы? Чем можно оправдать Селиверстова и дирекцию завода, если они борются с такими, как Митрич, вынуждая их обращаться за собственной пенсией в Верховный суд? Разве по таким, как Селиверстов, не плачет тюрьма? Кто он по своей сути – жирующий юрист, кофейный гурман, пытающийся с помощью эксперта и словесной эквилибристики заткнуть рот правде.

– Есть, что ли? – вдруг перешел на шепот Жильцов.

– Хорошим людям всегда есть, – прозвучал загадочный ответ.

Не успел я ничего понять, как в руке у меня оказался живодрегущий целлофановый стакан с прозрачной жидкостью. На одноногий столик а-ля фуршет Митрич лично вынес по булке с сосиской и повесил на дверь табличку «Закрыто».

– За тебя, Лексей, за профсоюз, дай бог здоровья! Хорошее дело делаете! – провозгласил Митрич и чокнулся с нами стаканом с чаем. – На работе не пью, нащата.

– Вот, возьмем, к примеру, Гоголя, – вдруг заговорил Жильцов, задорно, по-мальчишечьи, стрельнув глазами, чем сразу напомнил, что я прозвал его Мальчиком-Носом в нашу первую встречу.

– Почему Гоголь так упорно бичевал нравственные пороки человека, а, филолог? – обратился ко мне Жильцов.

С чего Мальчик-Нос решил, что я филолог? Потому, что моя тетка – филолог?

Увидев мое замешательство, Жильцов переспросил:

– Ты ж филолог?

– Нет, – честно признался я.

– А кто ты?

– Студент. В ветеринарке учусь.

Жильцов одобрительно присвистнул:

– Ветеринар – это даже лучше, чем филолог! Ну тогда про Гоголя я тебе сам расскажу. Гоголь ведь жил еще в позапрошлом веке. А тогда думали, что власть дана от Бога. То есть кто дворянином родился, тот и должен быть дворянином, кто помещиком – тот должен быть помещиком, крестьянин – уже не станет никем, кроме крестьянина. Сама по себе идейка паршивая, но Гоголь Карла Маркса не читал, поэтому писал о том, о чем знал. Вот, он же почему свиные рыла да кривые рожи в своих текстах выписывал? Потому что хотел сказать: «Люди, изменитесь! Начальники и городничие, помещики и сам царь, думайте о народе и тогда заживем!» Понял?