Татьяна Шахматова - Удар отточенным пером

Анализируемое выражение не является оскорблением, поскольку оно не имеет неприличную форму?

Виктория повернулась к Миллер вполоборота и обратилась непосредственно к ней:

– Ада Львовна, слово мошенница, например, тоже не имеет неприличную форму. Но разве я позволю себе назвать так кого бы то ни было, пока у меня не будет серьезных доказательств? То есть по-вашему выходит, что никто не должен доказывать справедливость негативных и порочащих сведений и оценок. Они могут вызвать лишь обиду. А что же тогда вызывает оскорбление? Наверное, что-то вроде суперобиды?

Вика рисковала, обращаясь так непосредственно к другой стороне процесса, мы ждали, что в любую минуту судья остановит ее, дерматитный уже пару раз приподнимался и даже выкрикнул: «Ваша честь! Протестую», – но пигалица снова повела рукой, отклоняя протест. Быстро справившись с шумом, произведенным юристом профсоюза, Виктория продолжала:

– Ваша честь, уважаемые присутствующие, хочу обратить ваше внимание на то, что оскорбление – это не просто негативная характеристика, это отрицание ценности конкретного человека . Это удар по социальной оценке. То, что способно расшатать устоявшееся реноме. «Честь и достоинство этого человека не важны! Этот человек не важен, потому что он хуже нас!» – вот что, в сущности, говорит оскорбляющий. Обвинение в криминальной деятельности, выраженное даже самыми культурными словами, бьет именно по социальному статусу человека, подкашивает доверие к тому, о ком так сказали. Это и есть оскорбление. А вовсе не матюки пьяного дяди Васи на завалинке. Вы согласны со мною, уважаемый эксперт?

Миллер не отвечала. В отличие от юриста профсоюза, который почти достиг оттенка сливы, Ада Львовна казалась абсолютно спокойной. Она смотрела на свою бывшую ученицу, слегка склонив голову, прищурившись.

– Итак, уважаемые присутствующие, уважаемый суд, у меня, если позволите, только один вопрос к профессору, доктору филологических наук Аде Львовне Миллер…

– Протестую! – шумно поднялся дерматитный.

– Чего ж вы теперь протестуете, если сами настаивали на допросе вашего эксперта? – скривила рот судья.

– Потому что то, что делает госпожа Берсеньева, – провокация, ваша честь!

– Насколько я вижу, госпожа Берсеньева просто разбирает ход рассуждений вашего профессора на конкретных примерах…

– Ваша честь! Можно мне слово? – Перепалку прервал ровный голос Миллер. Ада Львовна говорила громко, но слова прозвучали почти нежно. Из-за небольшого дефекта дикции звук «ш» у нее звучал скорее как «ф» – она умела сделать речь плавной, как теплая приливная волна, и как будто слегка шаловливой, слегка понарошку. Непротокольная, старомодная фраза «можно мне слово» привлекла всеобщее внимание.

– Пожалуйста, говорите! – отозвалась кроха в мантии, внимательно разглядывая Миллер.

– Я человек новый в экспертном деле, но как ученый, много лет работающий с текстом, могу сказать, что тот фокус, который сейчас продемонстрировала госпожа Берсеньева, разоблачается довольно легко, – негромко начала Миллер. – Виктория Александровна вырвала мои слова из контекста. Произвольно подставила к моему заключению по конкретному случаю пример из совершенно другой сферы. Да, слово глупец не является матерным, но оно действительно оскорбительно в определенных обстоятельствах, если употреблено необоснованно, да еще и в средствах массовой информации.

Миллер эффектно замолчала, выдерживая три счета мхатовской паузы, и продолжала, увеличивая напор:

– А вот выражение «тюрьма плачет» может быть понято по-разному, в зависимости от контекста. Например, как выражение осуждения чьих-либо поступков или как предположение: если человек не перестанет себя вести определенным образом, то попадет в тюрьму. Тут все зависит от отношения к этим словам, как я уже писала. Если человек не чувствует за собой вины, то он воспримет статью как предположение или здоровую критику. А если чувствует… Может и в суд подать.

Миллер с достоинством села на место.

– Ваша честь, – подняла руку Виктория, которая все еще стояла за кафедрой.

– Пожалуйста, – кивнула судья.

– Не могу вновь не согласиться с вами, Ада Львовна, – начала Вика серьезно. – Контекст необыкновенно важен. По этому поводу хочу уточнить, как выражение по Селиверстову тюрьма плачет раскрывается в контексте рубрики «Криминал» ? Именно такой контекст мы имеем в разбираемой статье «Селиверстов вляпался».

Ада Львовна попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кислая. Употребив слово «контекст», она сама подготовила ловушку для себя.

– Виктория, вы снова подменяете логические основания, – проговорила Миллер, делая после каждого слова долгие паузы и собираясь с мыслями. – Вы позволите? Хочу свериться со словарем, – вдруг обратилась она к судье, показывая на свой телефон.

– Если это быстро, – пожала плечами судья.

Миллер хватило минуты.

– Слово «криминал» имеет два значения, – зачитала она с экрана. – Первое. Это уголовное преступление, второе – предосудительный поступок, который заслуживает морального осуждения или порицания. Например, мы можем сказать в разговоре: «Забыл позвонить. Ладно, не криминал». В таком контексте это слово не имеет никакого отношения к преступлениям против закона.

Ада Львовна подняла глаза от телефона и обвела взглядом присутствующих с самым невинным выражением лица.

– Наличие этого значения подтверждают толковые словари Ожегова и Ефремовой, – продолжала она. – Поэтому в статье «Селиверстов вляпался» авторы вполне могли использовать слово «криминал» в значении «неблаговидные поступки». Я не юрист, я всего лишь филолог и не могу достоверно сказать, что в статье правда, а что ложь. Я этого не знаю и не претендую. Но то, что статью можно трактовать не только как оскорбление, а также как мнение автора в рамках допустимой дискуссии – это неоспоримый факт. Разве мы можем признать вину там, где она лишь имеет вероятность быть?!

Это был сильный ход. Примадонна снова опустилась на свое место и с показной тщательностью расправила струящуюся юбку. Никто не сомневался в том, что Миллер достойный соперник, но тот факт, что она смогла мгновенно отразить заранее подготовленный Викой удар, произвело сильнейшее впечатление. Профсоюзный юрист неспешно расплывался в самодовольной улыбке. Селиверстов нервно барабанил пальцами по столу. Виктория молчала.

– Итак, сторона истца, сторона ответчика, есть еще вопросы к свидетелю Берсеньевой? – нарушила тишину судья.

– Вопросов нет, – небрежно бросил Никаноров, демонстративно повернулся к Примадонне и что-то начал говорить ей, склоняясь к самому уху.