Анна Дубчак - Миллион для Коломбины

– Надо же, какое совпадение, – пробормотала Катя, не поднимая головы и продолжая поедать суп. – И чего прилип к ним?

– Возможно, он любил Антонину, не добился ее, и после ее смерти увлекся ее точной копией – дочерью.

– Если бы любил ее, я имею в виду Антонину, разве позволил бы ее дочери влезать в такие долги?

– Знаешь, что я тебе скажу, Гриша? Когда женщина отказывает мужчине, да еще при этом и оскорбляет его, словом причиняет боль, то никакая уже любовь не выживет. Больше того, на месте любви вырастает огромное, как ядовитый гриб, чувство ненависти. И его желание жениться на Наде было, возможно, актом возмездия.

– Ничего себе!

Где-то замурлыкал телефон. Катя оглянулась. Потрогала рукой свой розовый смартфон, пожала плечами.

– Это у тебя? – спросила она Григория.

– Нет, мой – вот он. – Григорий показал на прикрытый салфеткой упакованный в черный кожаный футляр мобильник.

Телефон продолжал мурлыкать, и звук его был какой-то приглушенный, словно сотовый находился где-то под землей.

– О господи! – вдруг воскликнула Катя и с растерянным видом полезла к себе в дамскую сумку, порывшись в которой извлекла потертый старенький телефон. Густо покраснела. – Испугалась… Я же на всякий случай взяла с собой свой старый телефон, мало ли…

Телефон продолжал звонить. Катя поднесла его к уху, послушала, потом сказала, бледнея:

– Милая моя девочка… Ты где? Что с тобой? Все в порядке?

Она подержала еще какое-то время телефон возле уха, затем пожала плечами:

– Как странно… Это Олечка Чарышева… Я узнала ее голос. Наверное, набрала меня по ошибке…

Семья Чарышевых – новые хозяева Кати и живут по соседству с домом Поливанова на Рублевке.

– И как же они там сейчас без тебя управляются? Они знают, что ты поправилась и уехала?

– Нет, они думают, что я все еще в больнице, – смутилась Катя. – Вот улажу все свои дела и вернусь наконец домой.

– Но к Чарышевым-то тебе возвращаться не придется, – заметил Григорий. – Что ты там забыла?

– Почему? – Катя так напряглась, что Григорий заметил, как вздулись голубые вены у нее на шее под белой кожей.

– Думаешь, что Надя продаст дом? Думаю, вы вместе с ней приедете туда, а там уж разберетесь, останешься ли ты там в качестве родственницы, или… Иван Алексеевич, насколько мне известно, оставил и тебе одну из своих квартир, машину и деньги. Зачем тебе теперь мыть полы у Чарышевых? Хотя это не мое дело, конечно.

– Не знаю я, посмотрю… Просто не привыкла еще к этой мысли, что у меня теперь еще одна квартира есть, которую можно сдавать, плюс машина… И неплохая! «Тойота-карина». Правда, пока что все это лишь на бумаге…

– Ничего, привыкнешь! – И вдруг Григорий расхохотался. – Ты представляешь, я же Наде такого наплел… Сказал, что Иван Алексеевич все тебе оставил, да! Ничего лучше придумать не мог.

– Странный ты, Гриша, ей-богу! Почему сразу ей ничего не рассказал?

– Да сколько же раз объяснять нужно – не хотел ее травмировать!

– Да уж, вот это травма так травма! Объявить девчонке, что она стала богатой наследницей!

– Я не хотел, чтобы она знала, что ее хотят убить. – Григория уже начала раздражать вся эта история. – Катя, я же все объяснил!

– Гриша, а ведь ты влюбился в нее, а? – Катя лукаво сверкнула глазами. Она ловко переменила тему.

– Глупости!

– Ладно-ладно, прости. Итак… Где же наша Надя?

– Звоню в детективное агентство – будем ее искать!

Затылок побаливал. Надо же было так упасть, чтобы удариться головой о подлокотник кресла!

Надя сидела на краешке кровати и смотрела на свой телефон. Как же странно устроен мозг – она так хотела услышать мамин голос, что услышала!

Она усмехнулась собственной глупости и слабости. Даже если бы трубку взял мужчина с более-менее высоким голосом, она и его приняла бы за мамин. Как же ей не хватает мамы!

Она сидела и смотрела на телефон. Волшебный, чудесный, который подарил ей пусть на мгновенье мамин голос, пусть болезненную иллюзию, но все равно… Она прекрасно понимала, что никакая это не мама, что ее номер просто передали кому-то другому, вернее, другой, и эта женщина, услышав ее голос, тоже приняла ее за кого-то другого. Вот такой замкнутый круг.

Когда же телефон вдруг взорвался радостными переливами – шампанской мелодией вальса Штрауса, Надя нервически дернулась. Ей никто, совершенно никто не мог позвонить по этому номеру. По простой причине – его никто не знал! Даже в записке, которую она оставила на ресепшне гостиницы для Гриши, она не указала этот номер. Только адрес. Она и сама не могла понять, как так вышло. Должно быть, она по инерции старалась быть осторожной. А получается, что действовала как настоящая идиотка.

Она взяла трубку.

– Слушаю… – Голос выдавал ее волнение и страх.

– Надя, дочка…

Она снова услышала этот голос! Мамин голос! Он был глухой, какой-то далекий, словно из преисподней!

– Надя, дочка, вспомни… У тебя была кукла в детстве? Помнишь?

Надя улыбнулась. Но улыбнулась так, что часть ее лица словно свело судорогой. Кукла?

– У меня было много кукол…

– Самая твоя любимая кукла, самая старая…

– Да, конечно… Конечно, мама, я ее помню. Она – моя ровесница.

– Ты помнишь, как ее зовут?

– Да, помню. Ее зовут – «кукла»…

Она почувствовала, как где-то на темени воспалились волосяные луковицы, словно по голове пробежало крупное насекомое, увязая лапками в волосах. Это был страх. Страх безумия. Она медленно, но верно сходит с ума. Так вот что такое – спасительное сумасшествие. Это когда волшебным образом отключается разум и вместо него в силу вступают твои собственные фантазии, они словно материализуются, начинают жить вместе с тобой, как твои верные друзья, и спасают тебя от душевной или физической боли. Все, кто тебе близок, но уже не с тобой, возвращаются, все, что причиняло тебе боль, улетучивается, и ты впадаешь в какое-то блаженное оцепенение и не умираешь, а продолжаешь жить. И все вокруг тебя словно плывет, и ты переносишься в другое измерение… Что ж, пусть лучше так, чем сонм страхов и сомнений, разочарований и потерь.

Она закрыла глаза, и перед ней поплыли цветные картинки, словно фрагменты старого фильма: вот она несется на лошади, и теплый ветер свистит в ушах, а рядом – испуганное лицо молодого цыгана; она стоит на берегу, босая, в мокром платье, а в руках ее – топор, ржавый, страшный; Липкин стоит с рюмкой в одной руке и вилкой в другой, что-то говорит собравшимся за столом, но его не слышно, он просто открывает рот, как рыба, и смотрит на нее не мигая; мама в гробу, белый, словно присыпанный пудрой лоб, синие губы, совсем как у Липкина, и она вдруг открывает свои налитые кровью глаза и говорит: «Я живая, живая…»