Гэвин Лайл - Успеть к полуночи. Безмолвный свидетель. Позор семьи

— И у тебя на этот счет никаких идей?

— Никаких, и меня трясет от бешенства! Я этого негодяя с удовольствием бы голыми руками задушил бы!

— Я его рано или поздно поймаю, и тогда…

В доме Маспи на улице Лонг-де-Капюсин царила в тот вечер безрадостная обстановка. Устроившись в своем кресле, Элуа молча курил трубку. Остальные, догадываясь, что его необычное молчание вызвано чем-то серьезным, не осмеливались с ним заговаривать. Фелиси очень рано пошла спать, чтобы иметь возможность помечтать о Жероме Ратьере в полной тишине. Старики тоже ушли довольно рано, и Маспи Великий остался в компании своей жены. Селестина дождалась удобного момента и, в свою очередь, поднявшись, сказала:

— Я немного устала… Я собираюсь лечь спать. Тебе больше ничего не нужно, Элуа?

Он не ответил. Она вздохнула и направилась к двери, ведущей в их комнату.

— Селестина!

Она повернулась:

— Что ты хочешь?

— Селестина… Это правда, что я тебя сделал несчастной?

Она меньше всего ожидала подобного вопроса и замерла на месте. Она смогла только повторить:

— Несчастной?

— Да… несчастной. Сегодня после полудня меня уверяли, что я был плохим мужем, плохим отцом… в общем, злодеем!

Она чувствовала, что он растерян, может быть, впервые в жизни. Она подошла к нему, чтобы взять за руки:

— Кто тебе наговорил этих ужасов?

Он поднял на нее взгляд, и она заметила, что его глаза подернуты легкой пеленой, которая готова была превратиться в слезы.

— Бруно…

Тут же, несмотря на страдания, которые она причинит Элуа, она встала на сторону своего сына.

— Если это Бруно, тогда другое дело!

— Потому что это твой сын, и он, разумеется, прав?

Это резкое замечание Маспи Великий произнес своим властным тоном, что было ошибкой с его стороны, ибо именно это помогло Селестине освободиться от своей привычной стеснительности перед мужем.

— Поскольку ты меня спрашиваешь, Элуа… Это правда, я не была счастлива… но это была скорее моя ошибка, чем твоя.

— И почему же ты была несчастлива?

— Потому что я тебя очень любила, Элуа, и не переставала трепетать перед тобой… Подумай хоть немного о всех тех годах, что мы провели в тюрьме, вдали друг от друга. У нас не было молодости… Тебя посадили в тюрьму через пятнадцать дней после нашей свадьбы… и я родила Бруно в больнице Бометта… Наши дети, если так можно выразиться, нас и не знали… Они стали большими, а мы этого и не заметили… И то, что они не испытывают к нам особой признательности, разве это нормально? Мы не были настоящими родителями, Элуа… Из-за чего у меня болит сердце? Так это из-за того, что Эстель живет точно так же… и если Бруно не займется Илэром, то он может стать таким же мошенником, как…

Она внезапно замолчала, и муж закончил за нее начатую фразу:

— …как я?

— Как мы.

Они замолчали. Им нечего было больше сказать друг другу. Селестина хотела обнять мужа, но он медленно ее отстранил:

— Иди спать, Селестина…

Жена ушла, Маспи Великий остался сидеть в кресле. Утихли последние звуки на улице, и скоро в ночной тишине был слышен лишь храп его отца, которому не помешала уснуть даже смерть Боканьяно. Конечно, в том возрасте, в котором был дедушка, смерть человека уже не имела большого значения.

К шести часам утра Элуа, который в конце концов задремал в кресле, проснулся весь разбитый. Он с трудом поднялся. Долго и тщательно занимался своим туалетом, который очистил его тело, но не душу. В пятьдесят пять лет трудно подводить итог жизни, которую считал безупречной и вдруг ясно понял, что это совсем не так. Поев за завтраком маслин, колбасы и выпив черного кофе, Маспи ощутил острую необходимость довериться кому-нибудь, способному понять, успокоить его, сказать, что Бруно был не прав. Само собой, он подумал о своем старом приятеле Дьедонне Адоле.

Ранним утром помолодевший за ночь Марсель вновь начинал жить и смеяться. Только у дивизионного комиссара было совсем невеселое настроение. Он опасался, что свою карьеру он закончит поражением, и каким поражением! Три трупа и драгоценностей на миллион! Для неблагодарного начальства этого было более чем достаточно, чтобы начисто забыть о многолетней безупречной службе исполнительного офицера, до тонкостей изучившего свое дело и исполнявшего его с бесстрашием и проницательностью. В Национальной Безопасности, как, впрочем, и во всех других административных структурах, быстро забывают об оказанных услугах. Незаметный уход на пенсию, скорее похожий на бегство, был совершенно неприемлем для Мурато, и он этого очень боялся.

По Жерому Ратьеру не было заметно, что он разделяет опасения своего шефа. Завязывая галстук, он громко насвистывал модный мотив. Ему было наплевать на Ланчиано, на Дораду, и если у него перехватывало немного дыхание, когда он думал о Пишеранде, то он был слишком счастлив и поэтому вел себя эгоистично, даже в какой-то мере неблагодарно. Для него все теряло смысл, отступало перед грандиозным событием этого дня: Фелиси собиралась сказать своему отцу, что она хочет стать женой Ратьера!

Вновь оказавшись в своей кровати, Тони Салисето с тревогой размышлял о своем будущем. Он не питал никаких иллюзий: никто больше не будет подчиняться его воле. Лишившись своих двух помощников, которые всегда были рядом целых десять лет, он чувствовал себя безнадежно одиноким и жалким. С возрастом он достаточно пристрастился к определенному комфорту, от которого уже не мог отказаться. Его часть добычи от ограбления ювелирного магазина на улице Парадиз не будет для него большим подспорьем, так как полиция внимательно следила за скупщиками краденого, которые, чувствуя за собой слежку, отказывались от любых предложений. Не имея никакого отношения к убийству Томазо Ланчиано — хотя в это верили лишь единицы, — Тони совершенно не представлял себе, как выпутаться из этой ситуации, и впервые со времени своего приезда в Марсель он подумал о двоюродном брате Антуане, таможеннике по профессии, который дорабатывал до пенсии последние годы, а потом собирался вернуться на родину.

Бруно поднялся очень рано, торопясь закончить свои дела, привести себя в полный порядок, чтобы потом, когда ему принесут документы на выписку, не терять ни минуты. Он был уверен, что Пимпренетта ждет его перед входной дверью, чтобы броситься к нему в объятия. Пимпренетта… Достаточно было ему произнести это имя, и юноша чувствовал, как его всего заполняет нежность.

С самого утра в доме все стояло вверх дном. Юная барышня, не переставая, то поднималась, то спускалась по лестнице, пела, опрашивала о чем-то, отпускала более или менее разумные замечания, причитала, за что-то кого-то благодарила, вздыхала о прошлом, вслух размышляла о будущем. Через два часа этой суеты даже стойкая Перрина в изнеможении села на стул, умоляя дочь: