Инна Булгакова - Третий пир

— А дальше, Федь? — спросил я.

— Не, больше не ходили, обираловка.

— Нет, что дальше: она согласилась за тебя замуж?

— Она-то? Согласилась. Домой вернулся: так и так, говорю, женюсь. Мать сразу к иконе метнулась, отец — за топор. У него привычка такая была: чуть что… Сильный был, но справедливый, да, дядя Петь?

— Ваня стоящий был мужик, но немножко бешеный.

— Чего это они на тебя так?

Да Нинка-то, оказывается, не дождалась Федора из армии, загуляла с затейником из дома отдыха «Русская березка» (есть у нас тут такой, для среднеазиатских джигитов), и Галочка, что приходит с матерью в больницу, не его дочь, Серега и Иринка — его, а Галочка нет. Затейник прятался три дня в административном корпусе, да Федор нашел его, и свободный художник (так и представляю: плащ-болонья, берет, бородка, трубочка) вылетел в столицу, где и продолжает, вероятно, функционировать в «опасных связях».

Таким образом, родителей с иконой и топором понять можно; Ниночку, дядя Петя говорит, тоже: сирота, отец — пьянь, с седьмого класса на ферме, света белого не видала, залетный демон… но Федор-то! Сквозь какие поганые дебри продрался он, и стоил ли того результат?

Вот он вернулся, моряк. «Стояли мы на рейде в Персидском заливе… Ты, Палыч, в каких войсках служил?» — «Я не служил». — «Ты что, больной?» — «У нас в университете военная кафедра, я, можно сказать, лейтенант», — с чувством какой-то неполноценности вгляделся я в серовато-желтоватое лицо на подушке… А ведь он был во какой парень, дошло до меня, в бушлате, клешах и тельняшке. Неотразим, честно! Ну, конечно, сообщили, конечно, загуляли дня на три — за встречу, «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Не стерпел, пошел, там уже знают, персонал из местных, уговаривают, растаскивают, не дали вволю потешить душу — и к ней. Весна, черемуха, острый месяц над рощей, и что творилось с сердцем его, когда он отворял калитку? Думал, убьет, увидел — пожалел. И так далее. Словом, скрутил себя в бараний рог и женился на девушке в розовом.

Впрочем, откуда я знаю? Зачем сужу о них — завидно? Может, она мила ему бесконечно, а в страду ребятишки носят обед в поле — в узелке из белого ситцевого платка (вот как в больницу). Он выключает комбайн, садятся в теньке на теплую землю, папа кушает и их наделяет: картошка, огурец, яйца вкрутую, молоко — все «свое». Там какая-нибудь полдневная птица стрекочет-заливается, мошкара снует в затейливом порядке, духи земли колеблют упругой дрожью воздух над стерней, дети смеются — какой покой надо всем. Случаются ли подобные труды и дни в натуре? Редко, наверное, и все реже. Но даже сама их возможность…

— Была полная тьма.

Так, Андреич очнулся, выбрался из своего одиночного погреба («погребка» — надо бы сказать в духе «ресторанной» темы, да не выговорилось), улыбнулся мне доверчиво и повторил:

— Была полная тьма.

«Он строил чего-то там по заграницам» (осведомленный дядя Петя), «Папочка изъездил Азию и Африку» (Ляля). Я говорил — Индия, Тибет, Китай; я повторял — Индонезия, Лаос, Камбоджа; я убеждал — Египет, Марокко, Берег Слоновой Кости: никакого отклика. Сказочные названия переливались бирюзовой волной под белоснежной яхтой, сумрачным эхом над ущельем, разноголосицей восточного базара, гавайскими переборами — Андреич смотрел с недоумением и переводил взгляд на мух. «Отец — ветеран, защищал Москву и брал Прагу. Я буду жаловаться!» (Витюша.) Я нажимал на военные кнопки («Т-34», Андреич, «Броня крепка…», Можайское направление, Ельня, Карлов мост и Пражский град, «Три танкиста, три веселых друга…», эх, Андреич!) — старик вежливо улыбался из своей погребальной тьмы. Была у него, конечно, и своя девушка в розовом или голубом, — туда я не лез. Семь лет назад прямо с похорон жены он уехал зачем-то в Милое и оказался зачем-то в погребе, где его и нашли через сутки под рухнувшей дубовой балкой. Никто не знал, как это произошло, никого это и не интересовало, кроме нас, больных, ну и Кирилла Мефодьевича. Может, он хотел умереть в том погребе, а может, достать соленых огурчиков — и не вернулся. «Тьма. А потом?» — «Свет. Свет и свет». — «Какой свет, Андреич? Солнце?» — «Не солнце. Лучше». — «Так какой же?» Он не мог найти слов и давал ответы отрицательные: не солнце, не сон, не боль, не смерть, не жизнь… «А жену вы там видели?» — «Не успел. Они меня откопали». — «А вы знали, что она вас ждет?» — «Знал». — «Откуда?» — «Не знаю». Диагноз: шизофрения в довольно тяжелой форме, без бешенства, но и без малейшей надежды на излечение. Этот леденящий душу приговор не мешал нашему Андреичу пребывать в постоянной «всех скорбящих радости» (за исключением моментов, когда «схватывает сердце», лицо искажается в горестной гримасе, истома и напряжение тотчас передаются соседям-инфарктникам, я бегу за кем-нибудь… за Любашей, у нее дар милосердия).

— Палыч, — обратился дядя Петя с улыбочкой (улыбаются как будто усы цвета неопределенного, скажем, «защитного» — в смысле солдатской формы). — Ну что, перекурим?

Прошли в преисподнюю, в уголке тесный розово-голубой кружок, дымят, галдят, зовут дядю Петю, а он остается со мной у открытого окна, что воспринимается мною как честь.

— Может, и выкарабкался, — сказал с удивлением, полувопросительно.

— Боитесь, дядя Петь?

— Вон туда попасть боюсь, — махнул он в сторону невидимого, но подразумеваемого в печальных кустах бузины флигелька, где годами, как в братской могиле, лежат паралитики со всей нашей округи. Одинокие, от которых уже все отказались.

— Разве ваша Мария допустит?

— Не, Мария нет. Ежели переживет.

— Женщины живучи, крепче.

— Это факт.

Вот факт: Мария вспоминала сына с умилением (в старинном, не опошленном значении этого слова — очевидно, веря во встречу). Дядя Петя этих воспоминаний не выносил. А меня как-то волновала легенда о шпионе-убийце, да подступиться не было возможности.

— Дядя Петь, а у нас тут есть секретные объекты?

— А как же. У нас все есть.

— Но в Никольском лесу как будто…

— Никольский покамест Бог миловал, — дядя Петя поморщился болезненно: еще одна запретная тема — его лес.

— Да ведь говорили: скоростная трасса.

— Доиграемся! — рявкнул старик, мужики из угла оглянулись. Господи, что они все могут, пьяненькие и покалеченные; однако жалостливый взгляд мой ожегся, встретившись с глазами дяди Пети; не пойму, что за сила, чувствую, а понять не могу — может быть, та самая, почти неопределимая «русскость», которую не удалось окончательно вытравить научными утопиями, однако при нехватке кислорода…

— Помяни мое слово, противогазы наденем. Я-то не доживу, а вы, бедные вы бедные.

Я его жалею, он меня, так и живем.

— Я тоже не доживу.

— Брось болтать, парень. Мы вот ноем, а они пожаловаться не могут.