Инна Булгакова - Третий пир

— Кто?

— Дерево… кто, кто… птица-зверь.

— Дядя Петь, а кладбище снесут?

— Смотря какое.

— На подходе к «Пути Ильича».

— А у тебя там похоронен кто?

Он взглянул очень внимательно, я вдруг вспомнил про зеленую краску для оградки: там же его Павел.

— Нет. Просто бывал.

— Если что — откопаю и перенесу, — сказал он словно себе, но мы друг друга поняли.

— Почему им заинтересовалась иностранная разведка?

— Кем?

— Вашим сыном.

— А ты чего им заинтересовался?

— Простите, дядя Петь, больше не буду.

— Какая там, к черту, разведка! Браконьер пальнул.

После перекура дядя Петя отправился в палату, а я пошел ходить-бродить по заросшим тропкам и аллейкам. Сегодня мне опять приснился тот сон. Я поднимаюсь по лестнице старого двухэтажного дома, мне восемнадцать лет, я приехал из Москвы и сейчас увижу ее. Все круче и выше лестница, я бегу, задыхаясь от счастья, года проносятся сквозь меня, проносится жизнь, старея; обшарпанные стены преображаются в наш сад. Закатное солнце, отдаленный лай, узкий коридорчик. И я как будто достиг цели, к которой бежал через всю жизнь. Вокруг затхлость и запустение, но тем пронзительнее сияет над дверью пир, глядят на меня Божьи глаза. Кабы войти в эту тайну, раствориться в райской синеве стрельчатого оконца, в пышных багряных складках, стать вином ли, виноградом, оливой на Господнем столе и подслушать слово. Однако мне некогда, я должен прятать труп: уже слышен скрип тормозов, уже приближаются шаги. Открываю дверь и вхожу в комнату. Он на диване, с головой покрыт красным ватным одеялом. По занавескам снаружи проходит тень, я хочу откинуть одеяло — и не могу. Хочу проснуться, но знаю, что опять побегу по лестнице, задыхаясь и старея, остановлюсь, услышу, войду и т. д.

На самом деле сон не такой стройный и прямолинейный в своем символизме — за эти недели, как художник в отставке, я отточил детали и композицию до прозрачности и блеска, но так и не смог прояснить концовку. Кто под одеялом. И чья тень движется за окнами. Подоплека столь странного сновидения мне известна и без психоанализа — это кульминационный момент моего неоконченного романа. Я заклялся писать — ни малейшего желания, честно, — и воображение мстит, пугая по ночам.

Вот так я ходил и ходил, заглядывая в самые отдаленные, потаенные уголки одичавшего парка, незаметно переходящего в лес. Ни шороха, ни звука, ни постороннего движения. Там, сям черные грузди выпирают из земли безбоязненно, да какое-нибудь деревце-подросток при моем приближении осыплется все, разом освободясь от червонного праха, и чей-то взгляд почудится — оглянешься: нет, один и свободен. Фантазии нередко меня подводили (в том смысле, что сбывались, да с ущербом, с изъянцем, по пословице: человек предполагает, а Бог располагает). Отдаюсь на Его волю, никакой суеты: если так надо, дружок мой сам придет ко мне.

Я подоспел как раз к обеду: щи якобы мясные, пшенная каша и кисель. Фаина кормит Андреича. В общем, привал никольских охотников в сказках русского леса. А были да сплыли (и к лучшему?) и Пратер, и Прага, и Берлин, и Пекин, и залив… Ну, братцы, погуляли!..

— Дядя Петь, а за пулеметчика что-нибудь дали?

— Орден.

— Какой?

— Славы. Третьей степени.

— Ух ты!

Это был миг его жизни там, на голубиной высоте — его подъем! Он спасся, сам не ожидая (говоря высоким слогом — жертва добровольная), и спас других. Я утверждаю — добровольная, хотя не исключаю заградотрядов за спиной — но «сим не победиши».

— Дядя Петь, а пулеметчик…

— Палыч, уймись. Вспоминать мне о нем неохота.

— Вам его жалко?

— Он был враг, понял? И Бог с ним.

— Прохорыч наш нынче гуляет, — сообщила Фаина с завистью, но и с надеждой, тыкая в рот Андреичу ложку, от которой он пытался увернуться. — Ешь что дают!

— Фаин, на маслица ему в кашу, — предложил Федор.

— Давай. Прохорыч вчера поросенка заколол.

Как будто Прохорычу нужны предлоги. Но праздник нужен, это да… Ощутить свет лучше солнца, стать вином ли, виноградом, оливой на праздничном пиру и подслушать Слово. Или же прав Кирилл Мефодьевич, не минули минувшие страсти и с каждым из нас умирает или воскресает Бог?

Глядя в потемневшие синие глаза, в порыве счастья — жива и ждет его, как всегда! — он впервые чувствовал, как, в сущности, легко убить человека. Какого человека? Он не знал. Порыв прошел, а на крыльцо вышла Дуняша в диковинном бирюзовом комбинезоне, спросила что-то, Поль ответила, они заговорили разом, засмеялись, сплетались, переплетались женские голоса, бирюзовое и оранжевое, страх и смех. Загадочные существа, живущие с людьми. Сквозь шелест крови в ушах он напряженно вслушивался, ничего не понимал, но постепенно из повторяющихся деталей вырастала идиотская быль, иль небыль, про какой-то холодильник. Из бирюзовых недр возник и промелькнул белый бланк.

— «Везем сюрприз встречай людьми мама папа». Хочешь приобщить к делу?

— Это не стопроцентное доказательство, требуется допросить маму с папой, — пробормотал он, поддерживая «забавный» стиль, который никого не забавлял; однако Дуняша рассмеялась облегченно.

— Не злишься? Молодец. В конце концов, Дмитрий Павлович, вы станете совсем нормальным мужем. Правда, боюсь, обаяние ваше перестанет действовать, и я…

— Не льсти, а то у меня голова закружится.

— Пойдемте чаю попьем? — предложила Поль.

— Некогда. Уточню показания и побегу. У меня сегодня группа.

Женщины сели на ступеньки, Митя на лавочку под окном, закурил — вот так, в пустяках и пошлостях, уходит жизнь, — перебросил им пачку «Мальборо» Ивана Александровича, спросил рассеянно:

— Что такое «нормальный муж»?

Что ж, возможно, так оно и было: мама с папой едут в Ригу через Москву, дают бестолковую телеграмму, Дуняша звонит подруге, уговаривает заняться «сюрпризом», сама везет французов в Загорск (что делать французам в Лавре — приложиться к мощам? а что они знают про видение отроку Варфоломею?). Возможно, так, но отчего же тоска и отвращение? к ней? Сидит рядом со светской Дуняшей уже по — домашнему, в желтых носочках, кедах без шнурков… в его старье (любит донашивать его вещи, подумалось с мимолетной нежностью, ушивает, подшивает): белые парусиновые штаны подвернуты до колен, рубашка в оранжевую и коричневую клетку не застегнута на пуговицы, а завязана узлом под грудью. Тонкая талия, «медовая» кожа. Хороша, да, прелестна, отметил отчужденно, еще вполне может выйти замуж… если что. Эти приступы нелюбви, которых он боялся, все чаще накатывали в последнее время. Испуганно отвел взгляд, прислушался:

— …к тому же непременно скряга и зануда, которому все до маразма надоело, и в первую очередь жена. Так что замуж я не пойду, покуда не освободится, Поль, твоя вакансия.